Приключения-1966
Шрифт:
А как это началось?
В июне сорок первого года под Львовом шел жаркий бой. Железнодорожники — одна винтовка на троих — штурмовали гору Подзамче, захваченную немецкими автоматчиками-парашютистами.
Он решил перейти линию фронта. Он уже припас, притаил под шинелью пропуск — листовку, на которой был изображен вонзившийся в землю трехгранный штык.
Не трусость, не вспышка панической слабости руководили предателем. Он сознательно решил переметнуться к тому, кто казался более сильным.
Увидев офицера в эсэсовской форме, Анданов взметнул руку в фашистском приветствии.
— Прошу не считать меня военнопленным, — выпалил он старательно заученную немецкую фразу. — Цель моей жизни — служение фюреру.
О, это был великолепно разыгранный спектакль!
Фашисты формировали диверсионные группы, и Анданов вступил в одну из таких групп. Риск был велик, но велика была и выгода, а он решил вести крупную игру. Его обучали искусству рукопашной схватки, меткой стрельбе, всем хитростям, необходимым для диверсанта.
Сильный, жестокий, решительный, он быстро пошел «в гору», служил усердно, надеясь на послевоенную щедрость хозяев.
В конце сорок второго года он — командир специального полицейского отряда в Белоруссии. Карательные акции. Сожженные хутора.
Свидетелей своих «подвигов» он старался не оставлять. Очевидно, появились кое-какие сомнения относительно неизбежного торжества оккупантов.
В сорок третьем судьба свела Анданова с Осеевым, радистом небольшого партизанского отряда. Осеев был в числе четверых оставшихся в живых партизан, захваченных в хуторе. Сам хутор со всем населением был сожжен. Осеева и его товарищей ждала виселица. По дороге в город радист бежал. Он прыгнул с обрыва в реку и, раненный, сумел уйти. Это был один из немногих свидетелей, видевших собственными глазами зверства, чинимые фашистским прихвостнем. Трое суток каратели прочесывали лес, надеясь выловить радиста...
Командир полицаев, как только немцы покатились под ударами Красной Армии, не стал тратить время, тщетно упрашивая своих хозяев прихватить его с собой. Он «раздобыл» необходимые документы и бежал из Белоруссии на Украину, где растворился в толпе беженцев, возвращавшихся в родные края.
Так, собственно, и появился на свет человек по фамилии Анданов.
Он забился в отдаленный сибирский город, женился, поступил работать на почту. Прошли годы. В Колодине надумали строить химкомбинат. Городок ожил. Стали появляться новые лица. И судьба снова свела Анданова с Осеевым. Бывший полицай не сразу узнал бывшего партизана, но тревога коснулась его. Почувствовал, что и Осеев присматривается к нему.
Анданову, разумеется, нетрудно было перехватить письмо Осеева, в котором инженер просил приехать своего приятеля, тоже бывшего белорусского партизана, знавшего Анданова. Осеев хотел удостовериться в том, что его подозрения не ошибочны.
Анданов сжег письмо. Но за первым письмом могло последовать второе, третье... Бежать? Однако срочный отъезд еще больше укрепил бы подозрения инженера.
Анданов решил устранить Осеева. Устранить так, чтобы избежать возмездия. Прежде всего — алиби. Тщательное изучение карты натолкнуло его на мысль использовать мотоцикл. Он рассчитал, что успеет заехать в Колодин и догнать поезд на станции Полунино. И проводники не заметят его отлучки.
Никто в городе не знал, что Анданов был первоклассным мотоциклистом, и это обстоятельство играло на руку преступнику.
Он досконально изучил тропу, ведущую в город из Лихого, построил мостик через коварную Черемшанку. Труднее всего было раздобыть мотоцикл. Купить машину он не мог — выдал бы себя. После первой неудачной попытки Анданов сумел угнать чужой ИЖ, запрятал его у станции. Обеспечение алиби было только половиной плана. Нужно было пустить следствие по ложному пути. Анданов посещает Шабашникова. Похитить нож и сапоги оказалось делом несложным.
...Он ударил ножом один только раз, ударил наверняка. Прошел в темную, пустую избу, осветил карманным фонариком стол. Нашел дневник, о существовании которого подозревал. Взял деньги, чтобы создать ложную мотивировку убийства.
Затем, покинув дом инженера, Анданов снял сапоги и завернул их вместе с ножом в обрывок полотенца. Выбросил все эти «вещественные доказательства в уборную. Он понимал, что милиция произведет тщательный осмотр. Пробравшись к сараю Шабашникова, Анданов запрятал часть денег. На бешеной скорости он помчался в Полунине, остановившись лишь для того, чтобы схоронить оставшуюся сумму.
Близ станции Анданов полетел в кювет и обжег ногу. Но мотоцикл остался невредимым. Анданов сбросил машину в озеро и успел к поезду.
Через несколько минут, переодевшись, Анданов вышел к проводникам, чтобы напомнить о своем присутствии и заодно достать соды.
Зверюга!.. Хитрый, беспощадный хищник, в последнюю минуту обнаруживший свое трусливое обличье. Фашист. Затаившийся в моем маленьком городке, надевший маску добропорядочного служаки, он продолжал нести в себе заряд смерти.
— Ну, ты не волнуйся, Чернов, — говорит Помилуйко и осторожно берет у меня протоколы.
— А Шабашников? — спрашиваю я.
Помилуйко багровеет, чешет затылок.
— Да, Шабашников нас чуть не подвел, — говорит он. — Зачем взял вину? Чуть не запутал.
Нет, его ничем не проймешь.
— Маленький город, — говорю я.
Помилуйко пожимает плечами. Он не понимает, что я имею в виду. Маленький город... Слухи, которые распространяются с быстротой правительственных депеш и принимают характер достоверности. Шабашников — «убийца, вор». Он уже был отмечен клеймом, и, как ему казалось, на всю жизнь. Он хотел избавиться от позора и решил, что это можно сделать, лишь смирившись с ним.
— Ну, дело прошлое, — говорит Помилуйко. Он не любит переживать задним числом. — Выздоравливай, я тут постараюсь все довести до кондиции. Приедут ведь оттуда.
Большой палец снова описывает дугу.
Он уходит, попрощавшись поднятой ладонью, как триумфатор. Комаровский остается.
— Тут записка от Николая Семеновича.
«Паша! Врачи разрешили общаться с миром, но говорят, что с работой придется пока проститься. Ничего, повоюем... Я все узнал от Комаровского. Ты действительно поступил, как мальчишка, в этом Помилуйко прав. Но знаешь — я рад. Спокойствие и мудрость, все, что мы называем опытом, придут неизбежно, но сердце — сердце дается человеку от рождения, и тут я неисправимый идеалист...»