Приключения-1966
Шрифт:
Наконец реп-шнур натягивается тетивой. Теперь очередь за мной. Держу его, почти повиснув над краем другого цирка. Тонкий капроновый шнур впивается в руки.
— Лялька! Куда ты смотришь?
— А что делать, Егорушка?
— Помоги!
— А как?
— Тьфу ты, коза безрогая!
В конце концов мы выбираемся из злополучных цирков. Стас вымок до нитки. Но это ничего, высушим. Плохо, что у него начисто сорваны ногти. Юрик ножом поранил руку. Я отделался испугом. Лялька порвала свои новые брюки. Теперь, когда все страхи прошли, мы впервые за все время крепко переругались. О, как только мы не называли себя! Клянусь, даже самая озлобленная супружеская чета при разводе не употребляет столько бранных слов. И только после того как мы поклялись больше никогда не ходить в горы вместе, Стас, оскорбленный больше всех, пролепетал:
— Ну, а как с Джангиром?
...Мы простились с Мамедом. Он свернул на другую тропу, которая вела к чабанам. Теперь мы сами несем огромные, надутые, как футбольные мячи, рюкзаки. И когда солнце пикирует на гору, торопливо ищем место для ночлега, таскаем для костра метелочки верблюжатника, бог весть откуда попавшие на ледник, выстилаем плоским песчаником площадку, чтобы ставить палатку не на голый лед. Напрягая до боли легкие, надуваем спальные мешки; и пока делаем все это, солнце скрывается, и сразу наступает ночь. Слабо пофыркивает костер, и шипит, падая из котелка, вода, которую мы добываем из снега. Топлива нам хватает только на то, чтобы вода едва согрелась и быстрей растворился в ней сгущенный кофе.
Потом снимаем смерзшиеся ботинки-глыбы, кладем их под головы и забираемся в спальные мешки. И сразу начинает болеть натруженное за день тело — ноют ноги, саднят плечи, горят руки. В кромешной тьме слабо светятся огоньки наших сигарет.
Нам чудится, что время улетело назад на целых сто лет и где-то далеко позванивают колокольчики каравана Джангира. Понуро цокают по камням лошади, бесшумно плывут верблюды, и мрачные погонщики в чалмах и шерстяных халатах дремлют, убаюканные однообразным качанием. Джангир, женственно полный, рыхлый, обласканный Якуб-беком и англичанином Хэври, гордо восседает на своем скакуне и гортанным «дхей» подгоняет слуг.
А слуги у него — отпетые головорезы. Если бы мы встретились на их пути, они не преминули бы сразу же отрубить нам головы.
Впрочем, у нас есть карабин. Интересно, смогли бы мы задержать целый караван? Вряд ли. Пропустить по узкой тропе не пропустили бы. А вот патронов наверняка бы не хватило. Юрик, кажется, захватил восемь обойм.
Потом мы улыбаемся в темноте, смущенные собственной глупостью. Время битв здесь давно кончилось. Мы можем разве что подстрелить горного козла, если у нас кончатся продукты.
Я замечаю, что с каждым днем мы как-то меняемся. Длинное, насмешливое лицо Стаса становится серьезным. Он чаще хмурится, ерошит рыжие космы, не пытается поддеть кого-либо усмешкой. Сегодня я очень измотался и опустился на камень. Он положил руку мне на плечо и сказал:
— Егорушка, мои кеды возьми, а ботинки давай в мой рюкзак.
Я надел его кеды, и ноги будто полетели сами, Они не чувствовали больше ни тяжести, ни усталости.
Лялька молчит, это на нее не похоже. Забрала у Юрика свои теплые вещи, сказала — ей холодно, сначала надела толстенную фуфайку, а потом сняла и положила в свой рюкзак, поняла — и без этого Юрику тяжело.
Юрик прокладывает нам дорогу. Иногда тропа теряется, и он долго бродит между скал, отыскивая ее, а мы в то время отдыхаем, привалившись к камням и переложив на них нестерпимый груз наших рюкзаков. Вот только Юрик остался прежним — ласковым, добрым, миролюбивым и чуточку гордым оттого, что горы для него уже не такие страшные, как это кажется нам.
— Старики, а хорошо бы вот так вместе всю жизнь! — шепчет Лялька и энергично ударяет своим кулачком в плоскую спину Стаса. — И никого больше!
— Но ведь мне, скажем, когда-то понадобится подруга, — протестует Юрик.
— «Когда-то»... — разочарованно произносит Лялька.
Ей, конечно, хочется, чтобы мы закоренели в холостяках. Не понимают девчонки, что есть вещи побольше дружбы.
— Согласен с Лялькой, — неожиданно заявляет Стас. — Если уж мы собрались что-то открывать, то надо остаться, если хотите, схимниками. Все земные соблазны — признания, многозначительные намеки... Ух, ненавижу! Любовь, повторяю, губит на корню все великие цели.
В палатке накурено. Мы переворачиваемся, откидываем полог. За горой — луна. И снег, и окружающие хребты, и неподвижные облака — оловянные на фоне рябого от звезд неба. Я никогда не видел блеска такой чистоты и напряженности. Все замерло. Окуталось в тишь. Здесь как бы сошлись вместе картины Кента с их резкими переходами от света к тени — и Шпицберген, и Огненная Земля, и льдокристальная Гренландия. Вечный покой дышит могуществом окаменевших титанов, которые, когда-то рассвирепев, разворошили камни и ледники, сделали землю необитаемой.
— Слушайте! — шепчет Юрик.
Напрягаем слух. Кто-то очень осторожно перекладывает камешки.
— Что это — камни сами движутся? — предполагает Стас.
— Нет, что-то не то... — Юрик, разволновавшись, лезет за карабином.
Стук, стук... Тихо. В такт шагам бьется сердце.
Вдруг в лунной дорожке появляется какая-то тень. Ее мы замечаем только потому, что она вносит что-то новое в примелькавшуюся нам картину. Тень дрогнула. Снова глухо стукнули камни.
— Это барс! — шепчет Юрик.
Барс приближается к палаткам. Может быть, его привлекает запах мяса, оставшегося в котле после ужина, а он уже стар, не может догнать горного козла или улара. В свете луны отчетливо видим пятнистую длинную спину, маленькую кошачью голову, опущенный хвост.
Зверь всматривался в незнакомые ему палатки.
Юрик тихо снимает затвор с предохранителя. Мы замираем от страха и любопытства. «Б-бах!» — гремит выстрел. Вместе со вспышкой исчезает и барс. Он скрывается так стремительно, что мы не замечаем, в какую сторону он повернул.