Приключения 1972—1973 (Сборник приключенческих повестей и рассказов)
Шрифт:
— Э, майн либе кинд, — сказал Клейн, — у тебя все очень просто. А партия нас учит: нельзя льгать. Сольжешь — нет тебе вери. Так и вишло с Таней. — Но глаза он уводил, начальник. И Климов отвернулся.
— Спать надо! — вдруг сказал Клыч.
— Что ж, — вздохнув, сказал Клейн. — Можно и спать. Покойной ночи, товаричи.
Но спокойной ночи не было и быть не могло. Климов спать не мог, да и остальные ворочались на брошенных на пол матрацах. Внизу изредка гремел звонок тревоги, и слышно было, как, прочихиваясь, выезжает за ворота автомобиль. Каждый раз Стас садился на своем матраце и молча смотрел в окно. Оно было
В середине ночи, поворочавшись, Селезнев встал и подошел к окну. Климов поднял голову. Селезнев курил. От мыслей о сегодняшнем разговоре с Таней, от сумятицы в голове из-за Мишкиной смерти смертельно захотелось курить. Климов рывком поднялся и, как был, в майке и трусах подошел к Селезневу. Тот, медленно выпуская дым, смотрел в окно. Луна высеребрила листву садов, протянула светящуюся паутину вдоль деревьев.
— Дай курнуть, — попросил Климов.
Селезнев, не глядя, протянул ему пачку, сунул папиросу — прикурить.
— А Кота я уважаю, — сказал он, словно продолжал какой-то давний разговор. — Не телится он, Кот. Согласен? Кто не подходит, он — шлеп и пошел дальше. А мы телимся. В общем масштабе телимся, оттого и социализм пока не построили, — он затянулся. — А надо чистить, понял? — Он взглянул на Климова и отвел взгляд куда-то вдаль. — Кто не подходит новой жизни, того перековывать — терять время. Кончать надо эту музыку. Чистить страну в общем масштабе.
— А если ты не подходишь, — озлобляясь, спросил Климов, — с тобой как?
— Я? — усмехнулся Селезнев. — Я не подлежу новой жизни? — Он засмеялся, потом стал серьезен. — А если уж и я не подлежу, и меня к стенке, и точка! А ты как думал? — Он помолчал, потом, закончил, улыбаясь почти застенчиво: — Только я-то, Климыч, как раз к ней подлежу. На людей я посмотрел: в большинстве дрянь народишко. И по анкете, и по направлению поступков… Так что именно мне и таким, как я, порядок наводить, дорогу для новой жизни прочищать, а ты говоришь — не подлежу!
— Одно все время думаю, — сказал Климов, — страшное будет время, если ты и такие, как ты, получат возможность «чистить» землю, как ты хочешь.
— А ты как думал? — сказал Селезнев с глубоким спокойствием. — Конечно, страшное. Для некоторых. Зато выскоблим. И до дна.
Глава VII
Он открыл глаза. Вокруг скатывали матрацы. Селезнев добривался, макая помазок в железную мыльницу на подоконнике. Климов вскочил и принялся за дело. Через пятнадцать минут, когда вошел Клейн, бригада была уже готова к рабочему дню. Побледневший, но свирепо поглаживающий усы Клыч провел начальника к себе за перегородку. Через несколько минут они появились в комнате, и Клыч объявил:
— Товарищи, работаем так. Товарищ Клейн едет в военный госпиталь, где лежит Клембовская. С ним едет Селезнев. Он должен расколоть раненого бандюгу. От этого, Селезнев, зависит очень многое.
Селезнев хмуро окинул его взглядом:
— Лучший кусочек предложили …
Клыч взглянул на него и тоже нахмурился:
— Ты, братишка, работаешь в военизированном учреждении. И слушал сейчас приказ, а не бабий треп. Продолжаю. Я еду в домзак, занимаюсь Тюхой. Там у нас некоторый успех. Вчера Тюха просил прислать к нему священника. Я прислал, хоть вроде не по
Прибежал запыхавшийся Потапыч с пачкой фотографий в руке.
— Судари мои, уже собрались? А карточки-то, карточки-то!
Он быстро раздал всем фотографии широкоскулого чубатого хлопца с узкими глазами, мощными надбровными дугами и губастым ртом.
— Всем покажите, всем. Может, узнает кто?
— Благодарю за слюжбу, — сказал Клейн, и Потапыч порумянел.
В домзаке их знали, и через минуту они уже шли по узкому мощеному двору, со всех сторон охваченному каменными стенами. Несколько арестантов скребли метлами по каменным плитам. Один, широкоплечий и чем-то знакомый, оглянулся. Климов остановился: Филин! Клыч прошел через двор тюремного лазарета, а Климов подошел к бывшему сослуживцу. Филин ждал, косо улыбаясь, лицо было серое, глаза смотрели угрюмо.
— Здорово, — сказал Климов. — Ну как ты тут?
— Загораю вот, — сказал Филин, кивнув на метлу — Там-то у вас что? Кота поймали?
— Ловим, — Климов поглядел на раздолбанные тюремные бутсы Филина, и жалость уколола его. — И как тебя за язык потянуло?
Филин враждебно взглянул на него, потом выражение тяжелого лица его смягчилось.
— Баба продала, — сказал он, вздохнув. — Я к ней всей душой, а она, выходит, там притон держала. Телок я, Климов, точно, телок. Верил я ей. И про все с ней делился. И про облаву в Горнах сказал. Ревновала уж больно: куда едешь мол? По бабам небось? Вот и тянула она из меня. А сама со шпанкой путалась. И, считаю, правильно, что в домзак меня запечатали. Мало еще … А выйду, ее, суку, найду — убью!
— Она сама под следствием!
— Все равно! — тряхнул головой Филин. — Перед товарищами себя гадом чувствую… — Он вдруг жалобно, как-то по-детски скосив глаза, попросил: — Ты там ребятам скажи: случайно, мол, Филин-то. Промашка вышла. А предателем не был.
— Все так и думают, — сказал Климов. — Ты, Филин, держись! У нас весь подотдел знает, что ты Тюхе не дал сбежать.
Филин смущенно хмыкнул и взялся за метлу.
— Ладно, прощевай. Работать надо.
В бокс тюремного лазарета, где лежал Тюха, Климов вошел во время самой задушевной беседы между убийцей и своим начальником.
— Планида моя такая, — хрипел Тюха. Его темная бритая голова выделялась на белой подушке. Глаза слепили возбужденным и отчаянным блеском. — Я, Степан Спиридоныч, для хозяйства был рожден, для семейственности. А тут война, в разведке служил. На третьем году — что в коровью лепеху штыком ткнуть, что в человека … Пришел в деревню, баба у меня была — нету, уехала, а куда? Никто не знает, детишков нам бог не дал. Хозяйство старшие братья под себя приспособили. Ушел в город, ходил без дела, а тут энтих встретил. Выпили, а потом пошли на дело. Ослобонили один магазин от товаров, потом кооперативную лавку очистили. Спирт, гитара, бабье — так и потекло. Задуматься некогда, да и к чему оно? Дошел так до Ванюши. Тот живорез был. А меня томило. Не поверишь, Степан Спиридоныч, а томило меня. На войне сколь людей на тот свет отправил, не знаю, да тут и не моя вина. А вот по «мокрому» имею на себе восемь душ опосля. Это как на духу. Мне теперича врать не к чему!