Приключения 1975
Шрифт:
За дальними осокорями всходит солнце, трудно выкарабкивается из цепкой тучи на горизонте. На луговинах тают последние ошметья тумана. Вдали, над камышами, зеркалом сверкает река.
— Несите, — устало говорит Грач. И тут же резко вскрикивает: — Отставить!
Из-за недальнего мыса на безупречную чистоту дунайских вод выползал черный вражеский монитор…
Втолкнув задержанного в дежурку, Протасов бросается к берегу. Испуганные, бледные в сером
Его радует, что «каэмка» уже на ходу, рокочет моторами, пускает по гладкой воде зябкую рябь.
— По местам! Боевая тревога!
— Погодите!..
Из кустов выбегает группа пограничников вместе со старшиной заставы. Они втаскивают на катер станковый пулемет, быстро и ловко, словно не впервые, пристраивают его на корме.
«Каэмка» резко берет с места, вылетает из-за изгиба протоки на широкую, дымящуюся слабым туманом гладь реки. Встает рассвет, окрашивает воду розовым отблеском зари. Вдали ухают выстрелы, и там, на восходе, и там, где еще лежит серый сумрак уходящей ночи.
— Право руля! — командует Протасов. И тут же отбирает руль у Суржикова. — Готовь пулемет.
— Красотища какая! — спокойно говорит Суржиков. — В такую погоду не стрелять бы, а целоваться.
Это спокойствие матроса вдруг словно что-то останавливает в мичмане, и он говорит успокоенно-ворчливо:
— Погоди, еще поцелуют. С того берега.
— В наших-то водах?
— Пули о границу не спотыкаются…
И в тот же момент в темной стене правого берега вдруг вспыхивает дрожащий огонек и над рубкой коротко взвизгивают пули.
— Вот суки! — ругается Суржиков. — Товарищ мичман, дайте я его…
— Еще успеешь.
Протасов переводит рычаг на «малый», и катер сразу оседает. На том берегу снова вспыхивает огонек пулеметной очереди, но свиста пуль уже не слышно, только бухающий звук гудит по реке.
— Крупнокалиберный лупит! Это они от пикета.
Катер снова переходит на «полный» и в следующий миг с ходу влетает в узкую протоку, поросшую тальником. Но едва он выскакивает из-за острова, как над ним снова начинают свистеть пули.
— Товарищ мичман! — голос у Суржикова просительный, незнакомый.
— Отставить! — зло кричит Протасов и добавляет раздраженно: — Ты что, обалдел? Приказа не знаешь?
Он круто кладет руль вправо, по-снайперски вводит «каэмку» в узкий просвет в камышах.
— Прыгай! — кричит пограничникам. — Вода не кровь — высохнет!..
Перестрелка на нашем берегу гремит совсем рядом. Раскатисто ухают трехлинейки, незнакомо трещат автоматные очереди, словно кто-то сильный рывками рвет сухой брезент.
«Где там кто? — с беспокойством думает Протасов, выводя катер из камышей. — Как бы по своим не рубануть». И вдруг видит черные лодки, вдвинутые в камыши. И сразу же от лодок выплескиваются навстречу вспышки выстрелов. Пули бьют по борту, звенит стекло.
— Огонь! — зычно кричит Протасов.
Сразу вскипает вода возле лодок. Камыши шевелятся, словно по ним идет шквал. И тотчас откуда-то сбоку начинает стучать наш «максим».
— Вот и прижали! Теперь им хана!
Стрельба в камышах затихает. С той стороны Дуная, уже не опасаясь попасть по своим, запоздало бьют по низкому берегу крупнокалиберные пулеметы.
Протасов уводит катер за остров, вплотную притирает его к стене камышей.
— Мы их и отсюда достанем. Суржиков, гляди, чтоб ни один не уплыл.
Суржиков не отвечает. Он перевязывает себе руку выше локтя, держа в зубах конец бинта.
— Стрелять можешь?
— Да пустяки, — говорит Суржиков. Роняет бинт, быстро подхватывает его и торопливо кивает.
Протасов обходит катер, сокрушенно качает головой, считая пробоины, заглядывает в машинное отделение.
— Эй, дымокур, как там?
— Порядок! — отвечает снизу глухой голос.
Необычная односложность заставляет Протасова протиснуться вниз, в густой промасленный жар машины. Он видит черные смоляные бока двигателя, словно бы забинтованные, белые в асбесте трубы, и на одном из этих бинтов-трубопроводов — четкий кровяной отпечаток ладони.
— Пардин!
Механик сгорбленно идет навстречу по узкому проходу, и Протасов холодеет, увидев не знакомое, всегда улыбающееся лицо, а сплошную черно-кровавую маску. Он кидается к нему, бьется головой о плафон. И в клубящемся сизым дымом косом солнечном луче под иллюминатором вдруг видит, что механик улыбается.
— Стеклом порезало. Только что окровянило, а так — ничего…
Снова мирная тишина лежит на реке. Раннее солнце поигрывает на легкой ряби Дуная. Ветер шевелит камыши, шумит ими однотонно, успокаивающе.
— Может, выключить? — спрашивает Пардин, высунув из люка свою перебинтованную голову.
— Погоди, — говорит Протасов. Его беспокоит эта тишина и неподвижность. Ни разу прежде не знавший настоящего боя с его особыми хитростями, Протасов все же чувствует, что это неспроста — такое гробовое молчание. Он ждет, когда пограничники, прочесывая прибрежные заросли, покажутся по эту сторону камышей. Тогда можно будет связаться с политруком Ищенко, который находится где-то здесь.
Но он увидел совсем не то, что ожидал: из-за мыса, лежащего темным конусом на солнечной ряби, медленно выплывал монитор, прикрывая бронированным бортом с десяток десантных лодок…
…Не странны ли мы, люди? Жаждем решительного и бескомпромиссного, а когда приходит это желаемое, мы начинаем мечтать об обратном и где-то в глубине своего разума непроизвольно включаем защитный рефлекс великой утешительницы — надежды, что все обойдется. И даже когда не обходится, мы не теряем надежды на чудо. До конца не теряем, даже когда и надежды не остается.