Приключения 1984
Шрифт:
Отдав необходимые распоряжения насчет содержания Мировича и арестованных солдат его команды под строжайшей охраной; Панин, уже подписав письмо, спохватился и сделал приписку:
«P. S. Мертвое тело безумного арестанта, по поводу которого произошло возмущение, имеете вы сего же числа в ночь с городским священником в крепости вашей предать земле, в церкви или в каком другом месте, где б не было солнечного зноя и теплоты. Нести же его в самой тишине нескольким из тех солдат, которые были у него в карауле».
Приказ Панина выполнили без промедления. Принца похоронили тихо и незаметно.
«На нем положено: штаны суконные красные одни, рубаха, шлафрок голубой и с камзолом, колпак, чулки черные
Прочие же вещи, оставшиеся от покойного; аккуратно переписали и сдали на склад: штаны суконные кофейного цвету, зеркало, платков бумажных носовых десять, салфеток восемь — и прочая чепуха.
— Шлиссельбургская нелепа, — узнав о случившемся и покачав головой, брезгливо сказала императрица и, неистово перекрестившись, тут же села писать письмо Панину:
«Никита Иванович! Я с великим удивлением читала наши рапорты и все дивы, происшедшие в Шлиссельбурге: руководствие Божие чудное и неиспытанное есть! Я к вашим весьма хорошим распоряжениям инаго прибавить не могу, как только что теперь надлежит следствие над винными производить без огласки и без всякой скрытности (понеже само собой оное дело не может остаться секретно, более двухсот человек [2] имея в нем участие); и того ради велела заготовить указ к генерал-поручику той дивизии, Веймарну, дабы он следствие произвел, который вы ему отдадите, он же человек умный и далее не пойдет, как ему повелено будет... Вы ему сообщите те бумаги, которые для его известия надобны, а прочие у себя храните до моего прибытия».
2
Воистину, у страха глаза велики. Конечно, Екатерина преувеличивает. Позднее, в письме госпоже Жоффрэн, она уменьшит эту цифру вдвое. Различные цифры будут, как мы увидим, называться даже в официальных документах. Самой правильной, видимо, следует считать цифру по числу наказанных по приговору вместе с Мировичем: три капрала и пятьдесят два солдата.
Тоже какие неосторожные выражения. Волнуется, некогда их выбирать. Впрочем, они ведь были уверены, что их секретные архивы так и останутся такими навсегда...
Немедленно был послан в Шлиссельбург подполковник Кошкин. Ему поручили отобрать все бумаги, которые окажутся у Мировича, а также все приказы и инструкции, каковые получали в разное время Власьев и Чекин, все до единой бумажки. Запечатать их и доставить Панину лично, в собственные руки.
Кошкин еще не успел вернуться, а императрица шлет 10 июля Панину длинное письмо со всякими распоряжениями, от сильного волнения перемежая исковерканные порой весьма забавно русские слова, как у нее бывало, французскими: «Никита Иванович! Не могу я довольно вас благодарить за разумные и усердные ко мне и Отечеству меры, которые вы приняли по шлиссельбургской истории. У меня сердце щемит, когда я думаю об этом деле, и много-много благодарю вас за меры, которые вы приняли... Провидение дало мне ясный знак своей милости, давши такой оборот этому предприятию...»
Панин и Теплов могут радоваться: матушке-императрице угодили. На время поездки Екатерины следить за порядком в столице было поручено троим: Панину, генерал-прокурору князю Вяземскому и старому сенатору Неплюеву, сподвижнику еще Петра I. Старик Неплюев решил было сам начать следствие, но его тут же одернули. Екатерина написала ему, что этим будет заниматься генерал Веймарн, а у них троих задача иная: «Буде уже в городе слухи точные о том появятся, то смотреть только, чтобы они не имели никакого вредного последствия
Панину она написала: «Я ныне более спешю, как прежде, возвратиться в Питербурх, дабы сие дело скоряе окончать и тем далних дуратских разглашений пресечь...»
Очень, явно, ее беспокоит: что же станут говорить?..
Помощником себе генерал Веймарн избрал письмоводителя Самарина. С него взяли подписку хранить все, о чем услышит, в строжайшем секрете — под угрозой «жесточайшего истязания и самой смертной казни».
Первый допрос продолжался двенадцать часов — всю ночь до утра. Веймарн, естественно, начал с выяснения того, что побудило Мировича попытаться освободить секретного узника.
Мы уже знаем, какие мелочные, смехотворные причины назвал Мирович. Он, дескать, был смертельно обижен тем, что его, видите ли, не приглашают в оперу одновременно с императрицей! И из-за этого все и затеял !
Издевается он, что ли? Или просто не удалось придумать более веских мотивов — даже общими усилиями с теми, кто втянул его в эту историю?
Материальные обиды упомянуты лишь в пункте четвертом — и тоже как-то несерьезно: «что по данной поданной им ея императорскому величеству челобитной о выдаче ему из описанных предков его имениев сколько из милости ея величества пожаловано будет, ему в резолюцию от ея императорского величества апреля 19-го дня надписано было: по прописанному здесь просители никакого права не имеют и для того надлежит Сенату отказать им, равномерно ж и на вторичное ея императорскому величеству поданное письмо, коим он просил о награждении из предковых имений или о пожаловании пенсии сестрам его, в резолюцию от ея императорского величества написано: довольствоваться прежнею резолюцией; паче ж того, в 5-х, воображая получить по желаниям и страстям преимущество, вяще всего к тому намерению склонять утвердился».
Последний мотив для такого человека, как Мирович, пожалуй, самый исчерпывающий и основательный, — вполне достаточное основание, как говорят логики.
На вопрос Веймарна об «священной ея императорского величества особы, яко же и в рассуждении высочайшей особы его императорского величества государя цесаревича и великого князя Павла Петровича», Мирович показал: насчет их «намерение было при восстановлении Ивана Антоновича, ежели бы он на то склонным нашелся, в какое-нибудь отдаленное и уединенное место заточению предать, а окроме того до здравия и жизни особ никакого вреда учинять в уме у них не было».
Конечно, генерал Веймарн никак не мог поверить, будто у Мировича, как тот уверял, не было никаких сообщников, кроме утонувшего Ушакова. Ну ладно, Аполлон умер. Но ведь после его смерти Мирович наверняка нашел себе новых помощников. Не мог же он рассчитывать освободить узника в одиночку!
Генерал наседает. Мировичу приходится припоминать, с кем за последнее время он хотя бы толковал об Иване Антоновиче.
Вот однажды при переправе через Неву он, дескать, слышал, как какой-то солдат рассказывал, будто «Иван Антонович в Санкт-Петербурге, как при бывшем императоре Петре III, так уже и во время державствования ея императорского величества два раза был...».
Потом Мирович вспоминает о разговорах с придворным лакеем Тихоном Касаткиным. Тот жил по соседству с квартирой, где останавливался подпоручик, приезжая в Петербург. Прогуливались они якобы с лакеем однажды по Летнему саду. Мирович рассказал об Иване Антоновиче, и Касаткин у него спросил: «Где ж он ныне содержится?» — «В крепости Шлиссельбургской, в темнице, у которой и окна забрызганы. Мы часто в крепости бываем, караул там несем».
Потом Мирович стал спрашивать у лакея: «Каков нынешний двор ему кажется по сравнению с тем, как при жизни Елизаветы Петровны и при Петре Третьем было?»