Приключения, 1988
Шрифт:
— Нет, — не без твердой злобы произнес я, — мне пока просто бы присмотреться. Я постараюсь никому не мешать.
— А вам к какому числу нужно ваш очерк закончить?
— То есть как это — к какому?
— Обычно когда к нам из газеты приходят, то торопятся. Говорят: «Материал намечен в полосу на завтра».
Смотрел он на меня остро, лукаво-насмешливо, но довольно доброжелательно. Должно быть, забавлялся моей обидчивой молодостью. Да и красен я был, наверное, от происходящей беседы.
— На когда ваш материал
Я ответил, что не тороплюсь, что моя газета серьезная, да и не только в газете дело. Тут я замялся. Говорить о себе как о писателе мне было неловко. Впрочем, тогда я и не думал писать о «сыщиках и ворах».
— А в чем же еще дело? — быстро осведомился Иван Васильевич.
Теперь он буквально сверлил меня своим живым, добродушно-лукавым взглядом.
— Хочу подетальнее ознакомиться, поближе все узнать, пояснее себе представить.
— Соскучитесь! — предупредил Иван Васильевич.
— Разве у вас можно соскучиться?
— Случалось со многими. Впрочем, дело ваше. В нашей бригаде товарищи предупреждены — присутствуйте, вам мешать никто не будет.
Он поднялся, такой ловкий и ладный человек, что невозможно было им не любоваться, взглянул на часы, поправил ремень на гимнастерке, повернул ключ в сейфе и, не оставив нигде ни одного клочка бумаги, уехал. А я начал «присутствовать»: подсел к Рянгину, который допрашивал некоего старика, похожего на Минина с памятника в Москве, про каких-то гусей.
— Битая птица, — диктовал юный Рянгин сам себе, — обнаруженная...
Старик не соглашался:
— Гуси, а не птица! Птицу не подпишу!
— А гусь не птица, что ли?
— Не подпишу, и все. Мой верх.
Про гусей было действительно очень скучно. Я подсел к Эриху Карловичу Бергу — высокому, красивому, бледному, в черной сатиновой косоворотке, в накинутом на плечи пиджаке. Перед ним курила папиросу сильно накрашенная блондинка, покачивала ногой в лаковой туфельке, плакала быстрыми слезами.
— Вы подвергаете меня клевете, — жалостно говорила она. — Не дай боженька попасть к такому куколке, как вы, гражданин начальничек. Какая могла быть стрельба, когда я в их общество и не входила. Больно мне нужны ихние преферансы...
— Не будем придуриваться, Наполеон, — со вздохом сказал Берг, — мы же не в первый раз встречаемся...
Я написал Бергу записку: «Почему Наполеон?» Он сказал женщине:
— Вот начальник интересуется, почему вы, гражданка Псюкина, — Наполеон?
— Прозвали! — пожала Псюкина плечами. — С другой стороны, мое фамилие — рвать охота! А на Наполеона, говорят, похожа не в анфас, а в профиль. Похожа, начальничек?
Она действительно была вылитым Наполеоном с известного барельефа, только без лаврового венка.
— Вот, Наполеон, опишет ваши похождения начальник, некрасиво получится, — посулил Берг. — Рассказали бы все лучше по-честному! Этот товарищ из газеты!
Псюкина-Наполеон
— А и пусть опишет! — заговорила она громко. — Мы, как те чайки — белоснежные птицы, стонем и плачем, плачем и стонем. Что жизнь наша?
За ее спиной распахнулась дверь, вошел Бодунов, в кожаном реглане, веселый, румяный от мороза. Наполеон не слышала, ее охватило вдохновение лжи, она, что называется, «зашлась»:
— Не входят в психологию! Ломают жизни! А мы белоснежные птицы чайки...
Я ничего не понимал, но мне было жалко Псюкину-Наполеона. И бледный, усталый, иронически улыбающийся Берг внушал чувство раздражения. А за спиной птицы чайки Псюкиной веселился здоровый, сильный, рослый, уверенный в себе Бодунов.
— Здесь жестокие люди, — трагическим голосом, на нижнем регистре, патетически произносила Наполеон, — жестокие, нечуткие, бабашки железные, а не перевоспитатели...
Из глаз Наполеона вдруг хлынули слезы.
Обильным слезам трудно не верить. И по виду моему Бодунов, конечно, понял, что Псюкина-Наполеон тронула мое сердце.
— Ната, ведь не он в вас стрелял, а вы в него, — негромко сказал Иван Васильевич.
Наполеон вздрогнула.
— Уже раскопал, — сказала она, — вот только здесь был, а вот вернулся и раскопал. Прямо на три аршина под землю смотрит.
Слезы еще текли по ее густо напудренным щекам, но она уже улыбалась кокетливо и, по ее понятиям, обольстительно.
— Это я пошутила, гражданин начальник, — сказала она мне. — Они не слишком жестокие люди, они законность не нарушают. А что слезы у меня пошли, так это от глубокого раскаяния. Такая охота вырваться из преступного мира.
— Будем писать? — спросил Берг.
— Уже и протокол писать! Я еще и с гражданином Бодуновым не поздоровалась...
Все еще сидя спиной к Ивану Васильевичу, Наполеон напудрилась, накрасила губы, послюнила ресницы и наконец, обернувшись, сказала, сюсюкая, как ребенку:
— Ух какие нацальницки холосенькие! Ух какие класавцики! Так бы и скусала без маслица...
— А за что стреляла? — спросил Бодунов.
— За цасики, — все так же сладко пропела Наполеон. — Он все золотые цасики себе забрал, сеснадцать пар...
— А ювелирный магазин он ограбил?
— Это секрет, — подобравшись и блеснув на Бодунова еще недавно маслеными глазками, произнесла Наполеон. — Смотря по его поведению...
Бодунов и Берг встретились глазами. Они, конечно, знали много больше того, что могла предположить Наполеон. Но, наверное, было еще рано выкладывать карты на стол.
Или они играли с Наполеоном?
— Я подумаю, — попросила Псюкина. — Ямщик, не гони лошадей, нам некуда больше спешить.
— Спешить некуда, — согласился Иван Васильевич. — Фрумкин умер, он не упал со страху за прилавок, а умер. Пуля пробила сердце.