Приключения-91
Шрифт:
— Дробызгалов? Ко мне, срочно! — потребовал полковник по селектору.
Матюкнувшись, Евгений подчинился.
— Звонили из КГБ, — сказал начальник. — По их данным, все деньги вложены Фридманом в очень серьезную партию бриллиантов старинной огранки. Вещи уникальные, дореволюционные. Готовится контрабанда, поняли? Если предотвратите...
— Будем стараться, — откликнулся Евгений не без издевки в интонации, подумав при этом не без удивления, что кого-то, видимо, из ближайшего окружения Фридмана удалось завербовать всерьез и прочно. ГеБе работать умеет, не перевелись там таланты неумолимого сыска, машина проржавела, но мощь сохранила... Хотя, с другой стороны, на что-либо конкретное комитетчики все равно не вышли. Так, общая информашка...
Свой план работы по данному делу Дробызгалов связывал с Мордашкой, чья сестра Марина — женщина ослепительной красоты, дорогая валютная проститутка, крутила с Валерой Фридманом роман, и крутила не без оснований, надеясь на состояние жениха и на его эмиграцию. Жених между тем о профессии Марины не ведал, да и не стояла она у отелей, а имела солидную налаженную базу с многоопытной бандершей. Прищучить проститутку Дробызгалов не мог, имела она основательный «отмаз», в чем Евгений убедился еще год назад, когда сам положил на Марину глаз, познакомившись с ней у Мордашки — та как-то заглянула к братцу в гости.
Посидели, попили кофе, посмотрели какой-то фильм, и тут предложил Евгений Марине проводить ее до дома. Согласилась.
Мишка, взирая на кобеляж Дробызгалова, усмехался коварно, но тот поначалу не уяснил смысл его гаденьких улыбочек, смысл открылся позже, когда вышел с Мариной из такси, дрожа в неуемном сексуальном желании от точеной гибкой фигуры, длинной ее шеи, маленькой головы, припухлых губ, одуряющего запаха духов — морозно-тонкого... И еще от того, что уже знал: живет Марина одна, и достаточно подняться сейчас к ней на ту сакраментальную чашечку кофе...
Такси он отпустил. Сжал ее руку. Выдохнул сиплым дискантом:
— Может... чаем напоишь?
Взгляд ее вдруг изменился. Приветливо-дружеский, он вдруг стал оценивающе-куражливым.
— Трахнуться хочешь, опер?
Как обухом...
— Ну, чего молчишь?
— Н-ну... — протянул он из нутра. Удивленно и неуверенно, с каким-то стыдом даже.
— Сто долларов есть?
— Чего?
— Ничего. Любовь, ее большевики придумали, чтобы дамам не платить. Понял, оперок?
— Сто рублей есть, — процедил он, отвернувшись; все, наконец, уяснив.
— Ну и засунь их себе в одно место. — Она внезапно весело и очаровательно рассмеялась, чмокнув его в щеку, и впорхнула в подъезд — красивая, верткая птица — недосягаемая.
А Дробызгалов так и остался на месте, словно бы оглушенный. А после подкатила к нему колкая ярость... Отомстить! Чего бы ни стоило! За унижение свое, за наглость ее, за недосягаемость ту же...
У Мордашки он время от времени о Марине справлялся, однако вскользь, в канве общей болтовни на второстепенные жизненные темы. Кое-что полезное — в частности, информация о ее романе с Фридманом — в разговорах всплывало, но главные подробности Дробызгалов разведал самостоятельно: адрес бандерши, канал сбыта: валюты... А после, подкараулив ее, неспешно выложил свои козыри.
— Ну, — сказал в итоге, — сто зеленых, по крайней мере, наш разговор стоит, как считаешь?
— Сто зеленых отдать? — усмехнулась она.
— Не, — зевнул он, — предпочитаю натурой.
— Завтра получишь, — согласилась скучно.
И — получил Дробызгалов! С утра, выйдя из дома на службу, был он насильно втиснут в черную «Волгу» с частным номером и государственным радиотелефоном, где, помимо шофера, находились еще трое молодых людей с тренированной мускулатурой. Представившись, люди низкими голосами объяснили Дробызгалову, что действия его мало того что мешают их работе, но и носят характер, порочащий работника милиции, который, впрочем, после их доклада по инстанциям, в любой момент может стать обыкновенным гражданином...
С отдавленными боками — на заднем сиденье «Волги» было очень и очень тесно — Дробызгалов побрел на службу — вернее, поехал, ибо «Волга» за время содержательной беседы увезла его довольно далеко, к лесному массиву, откуда Евгений добирался часа полтора, получив в итоге бэмс за опоздание.
Со «старшими братьями», кому оказывались Мариной кое-какие услуги, не поспоришь, и новую обиду тоже пришлось переварить, несмотря на упорную мысль: а не открыть ли Фридману глаза на занятия его невесты? Однако урезонил себя Дробызгалов. Ибо за его работой наблюдало много глаз, а стальные руки парней в «Волге» запомнились до дрожи.
Успокаивало Евгения, что пусть косвенно, а сквитается он с проституткой, посадив ее жениха, и не видать им обоим никаких Америк. А поможет в том Мордашка. Никуда не денется. Выбора нет.
С такими размышлениями явился Дробызгалов домой. Открыл двухстворчатую входную дверь — перекосившуюся, с разболтанным замком — ремонтировать ни дверь, ни замок Дробызгалов даже не пытался: грабить тут было нечего, да и соседи толклись в квартире день и ночь.
Тотчас обрушился на Евгения гомон детский, пар от стирки и жирные кухонные ароматы. Соседка Валентина — незамужняя лимитчица, обремененная выводком пацанят — все от разных отцов, а рожала она, как кошка, встретила Дробызгалова напряженным визгом в лицо: мол, не дает покоя телефон!
— Безобразие! — орала она, перемешивая редкие пристойные слова с обилием отборного мата. — Замотали! День и ночь!
Дробызгалов всмотрелся в ее оплывшую физиономию. Хотел заметить, что, в отличие от нее, неизвестно на какие средства существующую, он работает день и ночь, и звонят ему исключительно по делу, серьезные люди, а не сексуально озабоченные хахали, но — промолчал, сил не нашлось. Свинцовая апатия. Учуяв расслабленное состояние Дробызгалова, вторая соседка — старуха, вонявшая на всю квартиру какими-то полутрупными запахами, скользнула в свою протухшую комнатенку, тоже позволив себе проскрипеть о телефоне и о соседе нечто гнусное.
— Пошли вы! — вяло выдохнул Дробызгалов в адрес соседей и открыл дверь своей комнаты. Жены с ребенком не было — уехали к теще. Уже легче!
С тоской он уселся на стул в маленькой комнате, забитой мебелью, с бельем на веревках, протянутых от стены к стене — жена боялась, что его закоптят коммунальным кухонным чадом; с ванночкой для ребенка, хранящейся на верху платяного шкафа, холодильником, втиснутым в угол...
Время подходило к обеду, но так не хотелось тащиться на кухню, где бегали разномастные Валентинины отпрыски и слышался ее голос, повествующий о нем, Дробызгалове, соседу Панину — хроническому алкоголику, дважды сидевшему и жутко Евгения ненавидевшему за принадлежность к милиции. Диалог Валентины и Панина сводился к тому, что всем Дробызгалов плох и в быту невыносим. На кухню же Дробызгалов обычно выходил, как на казнь — убогую, ничейную, принадлежащую всем и никому кухню.