Приключения Альберта Козлова
Шрифт:
В палатку ввалился Шуленин — принес махорку. Старшина роты Толик Брагин выдал довольствие за четыре дня. Табак шел по фронтовой норме — пачка «Саранской» в день на четверых или десять «беломорин» на каждого.
Шуленин разложил табак на одеяле — ему тоже не требовалось чистить оружие: сегодня пулемет бездействовал.
И, глядя на его манипуляции, я сообразил, почему он напросился к нам на постой: мы трое — я, Рогдай и дядя Боря Сепп — были некурящие, а табак шел. Шуленин и рассчитывал на наше великодушие.
Чтоб как-то компенсировать экспроприацию
Мой батюшка был культурный, работал фельдшером. Он очень любил меня. Я был один-одинешенек у его жены, у моей матушки, так понимать. Недолюбил отец сына до зрелого возраста — помер. Моя матушка работала кассиршей на станции Кратово — три часа на паровичке до Москвы, рукой подать. Ей доверяли деньги… Она тоже любила меня, но тоже померла, хотя парень я был еще неженатый. Скажу по правде, курить я начал сызмалетства. И не лежит сердце желать вам недоброго. Конфискую махорку в пользу бедных.
И он сгреб пачки.
— Верни норму! — возмутился Рогдай. — Сидел, сидел на шее матери до восемнадцати лет, теперь махорку жилишь? Давай норму!
— Зачем?
— Сам курить буду!
— Подавись! — Шуленин бросил пачку, хотя полагалось вернуть три.
— Дяди Борина где?
— Он легкими нездоров, он умнее вас, — ответил Шуленин.
После ужина бойцы скопились возле грибка дежурного по роте — ждали почту. За ней отправился дневальный.
Раздача почты — представление. За письмо полагается спеть или станцевать; при полном отсутствии таланта — прокричать кочетом.
У самодельных столов для чистки оружия свирепствовал Прохладный: бойцы отвыкли во время боев и переброски по госпиталям холить карабины. Придирчивость младшего лейтенанта пришлась многим не по душе.
— В тридцать седьмом году, — заявил Прохладный, разворачивая белую тряпочку с шомпола и показывая крохотное пятнышко копоти, — на Дальнем Востоке такое расценивалось как вредительство. Нашего командира батальона за перевод трех винтовок из одной категории в другую под суд отдали.
Неожиданно на низкорослой, кривоногой лошади прискакал дневальный. Он прогарцевал к столам, лег животом на холку лошади, свалился на бок, слез по-мужицки и, подойдя к младшему лейтенанту, взял под козырек.
— Товарищ командир, принимайте пополнение — кобылу.
Прохладный оторопело уставился на кобылу. Он долго не мог сообразить, как в расположение роты угодило домашнее животное. Дня три назад он дал бой из-за дворняги, добровольно взятой ротой на иждивение.
Собака была вислоухой, дурашливой и на редкость гулящей. Окрестили ее Бульбой. От нее избавились невероятно сложным путем: отправили на машине в тыл.
— Где взял лошадь Пржевальского? — спросил Прохладный, придя в себя.
— Выдали в ЧМО.
— Откуда у них?
— Подарок от монгольского народа.
— Как звать?
— Не знаю.
— Что с ней делать?
— Ездить… Верхом. По той причине, что к оглоблям не приучена.
— Ну, брат… — сказал Прохладный, широко расставив ноги и раскачиваясь с носков на пятки. — Ты ее привел, ты и чикайся с ней.
— Товарищ лейтенант! — взмолился дневальный, повысив звание командира роты на один кубик. — Я не виноват, мне приказали.
Как ни странно, подарку обрадовался Шуленин. Он радостно потер руки и сказал:
— Братцы, товарищи! Это же манна с неба. Поглядите на нее — умница, спокойная, тихая… Мы на ней будем пулемет возить.
Он до того расчувствовался, что подошел к лошади и полез смотреть ей зубы. Лошадь ощерилась, тяпнула Шуленина за живот. Потом стала бить передними ногами.
— Полундра!.. — завопил Шуленин, отскакивая в сторону. — Футболистка настоящая. Центр нападения.
— Быть посему, — сказал Прохладный. — Пусть зовется Полундрой. Брагин, внесите животное в опись имущества.
Дневальный вынул из-за пазухи пачку писем, отдал бойцам. Он с обидой поглядывал на младшего лейтенанта и на лошадь и даже не потребовал за письма положенных песен, плясок и криков петухом.
Нам с братом пришел маленький треугольничек. Я еще надеялся, что однажды придет известие от мамы, — вдруг она успела эвакуироваться в последний момент с ранеными на какой-нибудь трехтонке. Но письмо оказалось от тети Клары.
«Милые мальчики! — писала она. — Извините, что долго не отвечала. Я учусь. Очень трудно учиться на старости лет. Хотя учиться всегда трудно. Я волнуюсь за вас: скоро первое сентября. Я просила командование. Обещали принять меры — пристроить к сельской школе, если, конечно, в ней начнутся занятия.
Мальчики, я не умею утешать. Меня никто никогда не утешал в трудные минуты. Живем мы в мало приспособленное для нежности время. Главное — берегите друг друга.
Хочу предупредить. Может случиться, что я перестану писать. Не волнуйтесь: это будет означать, что я уехала в длительную командировку. Служите честно.
Я дал прочитать письмо дяде Боре.
— Странно, — сказал он, — почему она пишет о командировке? Какая может быть командировка, откуда нельзя писать?
— Мало ли бывает, — отозвался Рогдай. — Пошлют на Дальний Восток, где Прохладный служил. Тайга кругом… Хунхузы спрятали нож за шиворот сзади. Поднимет руки, чтоб обыскали, его обыскивают, а он из-за шиворота, со спины как выхватит…
— Где она учится?
— На каких-то курсах.
— Какой номер полевой почты?
Я назвал.
— На такие номера начинаются спецчасти. Видно, в спецшколе учится. Женщина… Пожилая. Она хорошо говорит по-немецки?
— Отлично! Как по-русски.
— Тогда понятно!..
Лично я ничего не понял, да и некогда было соображать — началась вечерняя поверка. Назывались фамилии по списку, боец отвечал четко: «Здесь!» Если бойца не оказывалось в строю, за него говорили: «В наряде». Затем Прохладный зачитал описок заступающих в наряд назавтра. Под конец он добавил: