Приключения Альберта Козлова
Шрифт:
— Это у вас в голове скребется, — грубо сказал я. — Зинченко, начальник, кончай ржать, как лошадь. Зачем нас сюда привезли?
— Цэ дело! — наконец посерьезнел старший сержант, расправил комсоставский ремень на поясе. — Начихать на цемент. Всех с улицы за три квартала. Хорошо, что приехали в комплекте. Галя, Галочка, распредели посты. Оцепите бегом завод, чтобы никто не прошел, не пролетел. Так… На территорию иду я, хотя… Белов, не сдрейфишь, пойдешь?
— Я завсегда, — сказал Валька и тихо улыбнулся.
—
— Нет, друг, оставайся здесь, а то погляжу… Смех!
Старший сержант опять было засмеялся, но, увидев печальное лицо женщины, сдержался.
— Рука дрогнет… Если потребуется, позову. Действуйте! Чтоб никого поблизости. Так… Двинули. Бери инструмент.
Но старший сержант пошел не сразу.
Постоял минуту, набрал в грудь воздуха, плотно застегнул воротничок, из-под которого на миллиметр выглядывал, как положено, белый кантик, стряхнул шапкой пыль с сапог и пошел. Валька нес следом инструмент в сумке. Белов шел как-то боком, как котенок, который учится ходить.
— Девочки, — начала командовать Галя. Хорошо, что назначили старшей ее. Я не обиделся. А если и обиделся, то совсем немножко: старшиной назначил меня, а как дошло до дела… Другому власть отдали.
Мне выпало идти с Веркой в начало улицы. Верка шла рядом злая, аж глаза потемнели.
— Галечке все… Подбивается. Ух, немецкая шлюха! Я ей за…
— Ты чего бормочешь? — остановился я. — Чего язык распустила, как помело? Как тебе не стыдно!
— И ни капельки, — огрызнулась Верка. Я наконец догадался, что ее тоже возмутило решение Зинченко назначить старшей при выполнении первого задания Галю. Но мало ли что бывает на фронте, а сейчас мы были на передовой, впереди наступающей цепи.
— Приказы начальников не обсуждаются, — сказал я.
— Какой он мне начальник!
— Прекрати! — разозлился я. — Мы на боевом задании. Человек пошел на смерть. Ты представляешь, что такое бомба замедленного действия?
— Мы их еще не проходили.
— Каждую минуту может сработать… Как даст. И от Зинченко с Беловым потрохов не останется.
— Столько пролежала, ничего не случилось, и сейчас ничего не случится. Сколько их валяется по городу.
— И рвутся каждый день люди. Ты знаешь, не тебе объяснять.
— Так это опасно? — вдруг остановилась Верка и побледнела. — Зачем же он пошел? Зачем его послали?
Она повернулась и побежала к заводу, я еле догнал ее, ухватил за подол, потом за руку, потащил по улице. Она вырвалась и вдруг сникла, из глаз полились слезы. Обильно, как мелкий дождик, который моросит недели две. Я был не рад, что завел с ней разговор, лучше бы она позлилась и не догадалась, что наш старший сержант и Валька пошли в объятия смерти, что там… Одно движение, или где-то в чреве толстой стальной чушки, начиненной сотнями килограммов тротила, повернется на единственный зубчик колесико, соединятся провода и… Страна не досчитается двух сыновей.
— Алик, Алик, — скулила Верка, кусая ногти. — Зачем они пошли?.. Стрельнули бы издалека.
— Не реви, он опытный, он все сделает. Шашку подложит. Да идем, выполняй приказ. Бикфордов шнур видела? Зажжет… Ты же сама знаешь, мы же проходили, как подрывают фугасы.
— Я забыла все.
— Убегут, а она рванет. Красиво.
— Ой, ой, как же я… У меня… Накаркать могу, у меня такой характер, как скажу, так и получается, и все плохое. Что же раньше не сказал?
— Бежим, вот уже улица кончается. Гляди, мужик на лошади заворачивает. Назад! Стой! Назад!
Я схватил под уздцы маленькую тощую лошаденку. На телеге с фанерным ящиком для хлеба сидел мужичонка в немецкой шинельке.
— Отпусти, леший! — заорал мужичонка на меня в свою очередь. — Пусти, а то как гвоздану кнутом, идол. Мне за хлебом…
— Ну, вороти, — подлетела Верка и толкнула в бок лошадь. Та зашаталась и присела на задние ноги. Мужичонка икнул и отпустил кнут.
— Чо? Чо? Чо вы, бешеные?
— Тебе говорят, чурбан, нельзя! — подскочила к нему Верка, вырвала вожжи и завернула подводу.
— Чо нельзя! Караул! Люди, ратуйте! Каратели пришли!
— Батя, — подошел я, — заткнись. На заводе бомбу нашли. Может взорваться. Ее обезвреживают, никому нельзя посторонним приближаться. Тебе жизнь дорога?
— Аллах с ним! — внезапно переменила решение Верка и бросила вожжи. Они потянулись по земле и попали под колесо. Лошадь остановилась. Тощая лошаденка ничему не удивлялась, за войну насмотрелась на такое, что стала философом: сколько ни крути, конец один.
— Так бы объяснили, а то рвут, гикают, скаженные! — выдернул из-под колес вожжи мужичонка, вскочил в телегу, перекрестился и завертел над головой кнутом, как ковбой лассо. Телега загремела по булыжнику. Полы немецкой шинелишки хлопали, как крылья.
— До чего народ непонятливый, — сказала Верка и со смаком сплюнула. — Сколько времени прошло? Скоро рванет?
— Часов нет, — сказал я. — Счастливые часов не наблюдают.
— И зачем я додумалась напроситься в минеры? — сказала Верка и опустилась на край тротуара, села, подогнув колени до подбородка. — Не видела бы, не знала. Чего они тянут? Сердце изнылось.
— Все будет в порядке, — успокаивал я. — Ты… Чего ты про Галю-то сказанула? Отчет своим словам даешь?
— Даю.
— Что, она с немцами крутила?
— Еще как, тебе не снилось.
— Мелешь. Чего плетешь? У нее на глазах родных сожгли.
— Правда, сожгли. Хлебнула.
— А ты говоришь.
— Ой, мальчик, — сказала Верка и положила подбородок на колени.
— Договаривай, раз начала.
— Ну, а почему она осталась живой, знаешь?