Приключения Аввакума Захова(сб.)

Гуляшки Андрей

— Поторапливайся, — сказала она. — скоро светать будет. Если еще раз поедешь через Момчилово, то не заходи ко мне.

Она обняла руками ею шею и звонко поцеловала.

Когда он вышел из дома, три яркие звезды созвездия Орион уже сверкали высоко над головой. Дул ветер, и небо над Карабаиром было покрыто тучами. Все предвещало дождь.

Он осторожно, на самой малой скорости лавировал по кривым улочкам. Через несколько минут машина выехала на проселочную дорогу, ведущую в Доспат. Аввакум включил фары и вздохнул с облегчением — Момчилово осталось позади.

Машина неслась по проселку, подпрыгивая на ухабах и сердито ворча на разбитую колею. Дул встречный ветер. Вскоре по натянутому тенту застучали первые капли осеннего дождя.

2

Дело Ичеренского, а затем бактериологическая диверсия в Родопах принесли Аввакуму немалую славу.

И, хотя слава эта не получила широкой огласки из-за особого характера деятельности Аввакума, она тем не менее легла тяжким бременем на его плечи, угрожая постоянной, растущей опасностью для самой его жизни. Еще не было точных данных, что иностранной разведке удалось раскрыть Аввакума, но некоторые перехваченные сообщения подсказывали, что за ним охотятся и что кольцо вокруг него медленно, но верно сжимается. Возникла необходимость прекратить на некоторое время его деятельность в органах госбезопасности, порвать связь с людьми, привлеченными к делу Ичеренского и к расследованию бактериологической диверсии в Родопах, и снова превратиться в реставратора археологических находок, в ученого, целиком поглощенного исследованием древностей. Окружив его подобным «мертвым пространством», органы госбезопасности до поры до времени решили держать в состоянии консервации своего лучшего оперативного сотрудника.

Закончив свой последний деловой разговор с полковником Мановым (они встретились «случайно» на «нейтральной» квартире), Аввакум отправился домой и, облачившись в свой длинный шелковый халат, стал рыться в вещах и бумагах, чтобы уничтожить все, имеющее хоть какое-нибудь отношение к его работе в контрразведке. Он пощадил только некоторые мелочи, с которыми никак не мог расстаться: коробочку с алюминиевым порошком, копировальную ленту, несколько пузырьков с растворителями, складную лупу и тюбик с гримом. Не смог он выбросить и столь ценные для него наборы отмычек для обыкновенных и американских замков — инструменты, которые он сам сделал в экспериментальной физической лаборатории института. Добравшись до серебряной чаши Ичеренского, Аввакум задумался. Этот незаурядный шпион заявил присутствовавшему при его казни прокурору, что дарит свою серебряную чашу Аввакуму, а геологический молоток — учителю Методию Парашкевову. Учитель с омерзением отказался от подарка, а Аввакум с большим удовольствием принял чашу. Она понравилась ему прежде всего как произведение искусства и как память о трудной победе над равным по силе противником. А стихи Шелли, вырезанные на дюралюминиевом потайном цилиндре, звучали в его душе, как дуновение весеннего ветра, как соловьиная песнь:

Сквозь сон я грезил о тебе Среди глубокой ночи, Когда чуть веял ветерок И звезд сияли очи.

Стихи напоминали ему о счастливой поре, когда в душе было так мало места для рассудочности и грусти. В воображении возникал маленький балкон с кружевными железными перилами, а за ними — молодая женщина в красивом платье без рукавов. Утреннее солнце золотит ее русые волосы. Вспоминался душный августовский день, прохладный скверик с маленьким фонтаном и тихий плеск воды. Нежно-кремовая мальва стоит, вытянувшись, на балкончике, а чистильщик обуви Сали плутует и упорно не начищает до блеска среднюю часть башмаков своих клиентов.

— Сали, а что тот товарищ в синем галстуке с серебряными цветочками-не захаживал ли он сюда за последнее время?

Серебряная чаша навевает странные воспоминания, какие-то видения из давних снов. Аввакум закуривает сигарету, задумчиво улыбается и долго расхаживает взад и вперед по приведенной в полный беспорядок комнате. Аввакуму очень хотелось оставить у себя чашу, которая так нравилась ему, но, перебрав в уме целый ворох доводов за и против, он в конце концов подумал так: «На кой черт Ичеренский завещал мне этот предмет? Боян Ичеренский был не сентиментальным и великодушным рыцарем, а хладнокровным, расчетливым убийцей, который, уничтожая жертву из засады, наслаждается собственной ловкостью и хитроумием. От такого человека не жди подарка от чистого сердца, этого он и при желании не сможет сделать, ибо нет у него чистого сердца. Еще менее вероятно, что Ичеренский за несколько минут до того, как получить пулю в лоб, проникся добротой и всепрощенчеством. Басни о милосердных злодеях и благородных проститутках — просто наивные и смешные выдумки. Ясно, что Ичеренский до последнего дыхания оставался верен себе. Изолированный в тюрьме и зорко охраняемый во время следствия, он был лишен возможности сообщить своим друзьям, кто такой Аввакум, как его опознать и где искать, предупредить их, чтобы они остерегались его и при первой же возможности уничтожили.

Поэтому он еще при жизни позаботился оставить им свой посмертный след — серебряную чашу редкой работы. «Ищите серебряную чашу, и она наведет вас на того, кто одолел меня». Так ведь? «Мне не повезло в последней схватке, но пусть недолго ликует негодяй: я укажу вам на него даже из могилы». Такие мысли, вероятно, вертелись в голове у Ичеренского, когда он излагал прокурору свое последнее желание. А геологический молоток был только маскировкой. Простодушный учитель Методий и на этот раз оказался в роли ширмы. Нельзя было отрицать, что Боян Ичеренский до конца действовал с артистической виртуозностью. По сравнению с ним Светозар Подгоров выглядел вульгарным ремесленником».

Так размышлял Аввакум, держа чашу в руках и машинально свинчивая и развинчивая обе ее части. Конечно, замысел Ичеренского пока не дал никаких практических результатов, потому что Аввакум засунул чашу на дно своего кованого сундучка тотчас же, как получил ее из рук полковника Манова на следующий день после казни Ичеренского. Ни прокурор, ни другие свидетели казни не знали, кто такой мнимый археолог, а имя, упомянутое Ичеренским, они слышали впервые. Он назвал некоего Ивана Стоянова, но лишь в одной Софии Иванов Стояновых несколько тысяч. Прокурор отправил чашу в следственный отдел. Здесь только главный следователь по делу Ичеренского знал, кто скрывается под банальным псевдонимом «Иван Стоянов».

Следователь переслал чашу полковнику Манову с просьбой вручить ее лично мнимому археологу.

Уложив бумаги и вещи в чемодан, он отнес его в прихожую и попросил хозяйку отдать человеку, которого он пришлет за ним. То немногое, что он оставил у себя, свободно разместилось в старинном дубовом сундучке, окованном железными полосами, с перламутровым солнышком на пожелтевшей крышке.

Прибрав в комнате и поставив сундучок на место, Аввакум почувствовал вдруг страшную пустоту и одиночество. Он набил трубку и стал перебирать свою библиотеку, перелистывая старые журналы, разглядывая иллюстрации, словно разыскивая что-то. Вскоре он поймал себя на том, что ничего в сущности не ищет и что рытье в книгах — пустое и бесцельное занятие. Оставив книги в покое, он взял альбом и, усевшись поудобнее в глубоком кожаном кресле, с глубокомысленным видом принялся за рисование. Один за другим появлялись рисунки: сначала коринфская колонна, за ней фасад дома в стиле барокко, собака, ищущая след. Но колонна осталась без капители, фасад — без окон, а собака — без ног. За что бы он ни брался, все туг же валилось из рук, и на душе становилось тоскливо. Чувство одиночества разрасталось, и ему казалось, что оно, как ядовитый газ, постепенно пропитывает все его существо, что в нем самом и вокруг него расстилается пустыня — бескрайняя, душная, придавленная желтым маревом.

Он отложил альбом и карандаш и принялся расхаживать по комнате, закуривая го сигарету, то трубку. Во рту стало горько, а голова отяжелела. Он всячески пытался убедить себя, что настроение, которому он поддался, глупо, сентиментально и ему вовсе не к лицу, тем более что сам он всегда презирал сентиментальных людей, которые постоянно хнычут и сетуют на скуку и одиночество. «О каком одиночестве может идти Речь, — убеждал он себя, — когда у меня столько друзей в институте? Разве не глупо жаловаться на скуку, если в реставраторской меня ждет так много интересной работы, если надо готовиться к новым раскопкам и писать книгу об античной мозаике, если в сборнике задач по высшей алгебре осталось еще столько нерешенного и, наконец, как ни странно, если еще осталось столько неразгаданных секретных замков, к которым пало подобрать ключи; все это ждет моего ума и моих рук — да как я смею хныкать от скуки и жаловаться на одиночество?!»

Против таких доводов возразить, конечно, было нечего, и Аввакум Пыл готов поднять руки и сдаться. Но капитуляция не всегда помогает побежденному. Пустыня в его душе ширилась и еще больше угнетала своей безграничной серостью.

Вдруг он вспомнил, что в шкафу стоит бутылка хорошего коньяка. В минуты усталости он подливал коньяку себе в чай — и только. Он никогда не испытывал влечения к алкоголю. Но теперь, вспомнив о бутылке, он гак обрадовался, словно ему предстояло приятное свидание с женщиной или же чтение интересной книги, вызвавшей восхищенные отзывы серьезных читателей.

Лукаво улыбаясь, Аввакум с видом заговорщика направился к шкафу. Но ему не пришлось отвести душу и за коньяком. Не кто иной, как Слави Ковачев, его постоянный и незадачливый соперник, помешал времяпрепровождению, приятность которого он уже предвкушал.

Слави Ковачев, в темном «официальном» костюме, с крахмальным воротничком, выглядел слегка смущенным и расстроенным. Войдя, он тщательно вытер ноги — на улице шел дождь и. прежде чем усесться в кресло, не забыл расстегнуть две пуговицы своего двубортного пиджака.