Приключения Барона фон Мюнхгаузена

Распе Рудольф Эрих

— Вот это другое дело! — ответил я, тут же попросил подать мне перо и чернила и написал императрице-коро— леве Марии Терезии следующую записку:

«Ваше величество, в качестве единственной наследницы Вам, несомненно, от Вашего блаженной памяти отца наряду с прочим достались и его погреба. Осмелюсь покорнейше просить Вас прислать ко мне с подателем сего письма бутылку токайского, какое я частенько пивал у Вашего батюшки. Только самого лучшего! Дело касается пари. Готов как угодно за это отслужить и остаюсь и так далее.

Записку я поспешил вручить, даже не запечатав, — так как было уже пять минут четвертого, — моему скороходу. Ему пришлось отстегнуть свои гири и немедленно пуститься бежать в Вену. После этого мы, великий султан и я, в ожидании лучшего выпили до дна оставшееся вино. Пробило четверть четвертого,

половина… Пробило три четверти четвертого… а скорохода все не было видно. Должен признаться, что мне понемногу становилось все больше не по себе мне чудилось, что его величество время от времени поглядывает на шнурок от колокольчика, собираясь вызвать палача. Мне, правда, еще разрешили выйти в сад, чтобы глотнуть свежего воздуха, но за мной все время следовали двое услужливых соглядатаев, не спускавших с меня глаз. Когда стрелка показывала уже пятьдесят пять минут четвертого, я в волнении поспешил послать за моими слугами слухачом и стрелком. Они немедленно явились, и я приказал моему слухачу лечь на землю и послушать, не приближается ли скороход. К моему немалому испугу, он доложил, что негодяй где— то, и притом далеко отсюда, прилег отдохнуть и сейчас храпит что есть мочи. Но лишь только мой славный стрелок услышал это, как взбежал на высокую террасу и, приподнявшись на цыпочки, закричал:

— Клянусь своей душой! Лежит себе этот лентяй под дубом около Белграда, а рядом с ним бутылка! Погоди! Сейчас пощекочу тебя так, что ты сразу проснешься! — И с этими словами он вскинул свое кухенройтеровское ружье и выпустил заряд прямо в вершину дуба. Целый град желудей, веток и листьев посыпался на спящего, разбудил его, и так как скороход и сам почувствовал, что чуть было не упустил время, то он с такой быстротой пустился бежать, что с бутылкой и собственноручной запиской Марии Терезии в три часа пятьдесят девять с половиной минут оказался у дверей кабинета султана.

Вот это было вино! Ох, как смаковал его высочайший лакомка!

— Мюнхгаузен, — сказал он, — не обижайтесь, если эту бутылку я оставлю для себя одного. У вас в Вене лучше связи, чем у меня! Вы сумеете добыть для себя и другую бутылку!

Сказав это, он спрятал вино в шкафчик, сунул ключ в карман штанов и позвонил казначею. О, сколь сладостен показался мне этот серебряный звон!

— Теперь, — произнес он, — я должен рассчитаться с вами за наше пари… Вот, — добавил он, обращаясь к казначею, который появился на пороге, — отпустите моему другу Мюнхгаузену из моей казны столько, сколько сможет унести самый сильный их его слуг.

Казначей поклонился своему господину, ткнувшись носом в землю. Мне же великий султан дружески пожал руку и затем отпустил нас обоих.

Как вы легко можете себе представить, милостивые государи, я, не мешкая ни минуты, воспользовался полученным разрешением. Вызвав силача с его длинной льняной веревкой, я отправился с ним в кладовую казначейства. На то, что мой силач оставил в кладовой после того, как упаковал свою ношу, вы вряд ли позарились бы. Как можно быстрее устремился я со своей добычей в гавань, нанял там самое большое судно, какое только нашлось, и, нагрузив его до отказа, пустился на всех парусах со всеми своими слугами в море, торопясь скрыть мой улов в безопасном месте. Случилось именно то, чего я опасался. Казначей, оставив незапертыми двери и ворота своей сокровищницы, — ведь запирать их теперь не было особой надобности — со всех ног бросился к великому султану и поведал ему о том, как широко я истолковал его разрешение. Великого султана словно обухом по голове ударило. Он сразу же раскаялся в своем необдуманном поступке. Поэтому султан приказал своему главному адмиралу немедленно со всем турецким флотом двинуться за мной в погоню и довести до моего сознания, что таких условий в нашем пари не было. И вот не успел я отплыть и двух миль, как увидел, что за мной, подняв все паруса, следует в полном составе турецкий военный флот. Должен сознаться, что голова моя, как будто немного укрепившаяся, снова зашаталась. Но тут как раз под рукой оказался мой ветродув.

— Пусть ваша светлость не беспокоится, — сказал он и с этими словами встал на корме нашего корабля, заняв такое положение, чтобы одна ноздря была направлена на турецкий флот, а другая — на наши паруса. Затем он дунул так здорово, что турецкий флот с разбитыми мачтами и рваными парусами еле добрался до своей гавани,

тогда как мы, подгоняемые попутным ветром, через несколько часов благополучно прибыли в Италию. Из моего клада мне все же досталось немного, ибо в Италии царит такая ужасная нищета и попрошайничество, а полиция так плохо выполняет свои обязанности, что мне — возможно, в силу моей непомерной доброты — пришлось большую часть моих богатств раздать уличным нищим. Остальное отняла у меня банда придорожных грабителей по дороге в Рим, как раз на священной земле Лоретто (cогласно легенде, туда из Назарета был перенесен ангелами дом Марии, матери Иисуса Христа).

Совесть, верно, не очень-то мучит их при этом, ибо добыча была столь велика, что даже одной тысячной доли ее хватило бы для всей честной компании, для их наследников и наследников этих наследников, и они могли бы получить за эти сокровища полное отпущение всех грехов, прошедших и будущих, хотя бы даже из рук самого Папы Римского.

Но теперь, господа, мне и в самом деле пора на покой! Желаю вам приятного сна.

Седьмое морское приключение

Окончив предыдущий рассказ, барон, не поддаваясь уже никаким уговорам, поднялся, оставив своих слушателей в самом лучшем настроении. Все же он на прощание обещал им при первом удобном случае рассказать о приключениях своего отца, которые все они жаждали услышать, да еще прибавить к ним кое-какие другие любопытные истории.

После того как все присутствующие, каждый по— своему, высказались о том забавном, что они услышали, один из слушателей, приятель барона, сопровождающий его во время путешествия в Турцию, заметил, что неподалеку от Константинополя находится колоссальных размеров пушка. Барон Тотт об этой пушке, насколько я помню, сообщает примерно следующее:

«Турки установили вблизи города, выше цитадели, на берегу знаменитой реки Симоис, огромное орудие. Оно было целиком отлито из меди и стреляло мраморными ядрами, весившими не менее тысячи ста фунтов каждое. Я испытывал непреодолимое желание выстрелить из этого орудия, — говорит Тотт, — чтобы ясно представить себе, как оно действует. Все вокруг меня дрожали и тряслись, убежденные, что и город, и крепость превратятся от такого выстрела в груду развалин. В конце концов страх несколько рассеялся, и мне наконец было разрешено произвести выстрел. Для этого потребовалось не менее трехсот тридцати фунтов пороха, а ядро, как я уже говорил, весило тысячу сто фунтов. Когда подошел канонир с зажженным фитилем, окружавшая меня толпа отодвинулась как можно дальше. С большим трудом удалось мне убедить подоспевшего пашу, что никакая опасность не угрожает. Даже у канонира, действовавшего по моим указаниям, от страха сильно колотилось сердце. Я занял место в углублении стены, позади орудия, дал сигнал и почувствовал толчок, словно при землетрясении. На расстоянии в триста саженей ядро разорвалось на три части. Куски перелетели через пролив и, отскочив от воды, ударились о горный склон на противоположном берегу, вспенив весь пролив».

Таков, насколько я, милостивые государи, припоминаю, рассказ барона Тотта о самой большой пушке в мире. Когда мы с господином фон Мюнхгаузеном посетили эту местность, нам сообщили о выстреле, произведенном из пушки бароном Тоттом, причем поступок этот приводился как пример необычайного мужества барона Тотта.

Мой благодетель, для которого нестерпима была мысль, что француз мог в чем-то превзойти его, взвалил себе эту самую пушку на плечо и, тщательно установив ее в горизонтальном положении, прыгнул с ней в море и поплыл к противоположному берегу. Оттуда он, к несчастью, попытался перебросить пушку обратно на ее прежнее место. Я сказал «к несчастью», ибо она несколько преждевременно выскользнула из его рук, а именно в тот самый момент, когда барон размахнулся, собираясь швырнуть ее. Из-за этого пушка рухнула в воду как раз в середине пролива, где покоится и сейчас, и где она, видно, останется до второго пришествия.