Приключения чувств, или Три истории про любовь
Шрифт:
Не знаю, поймете ли вы меня правильно. С одной стороны, надо мной довлело тягостное ощущение того, что происходит нечто недостойное, что меня ловко используют, что весь ирин интерес ко мне, как и к хомячкам, рыбкам, ракушкам, моему бродячему прошлому, имеет одно очень простое и утилитарное обоснование – ключ. Ключ от квартиры, где деньги не лежат. Но имеется добротная, широкая кровать.
Но, с другой стороны, будучи в здравом уме и трезвой памяти, мог ли я надеяться на что-либо иное?
Так стоит ли обижаться из-за того, что мне предложен чуточку экстравагантный вариант
А что, если та игра, которая со стороны представляется изощренной и крайне хитрой, на самом деле – лишь естественный инстинкт молодой и здоровой самки, на уровне рефлексов подыскивающей место для спаривания в наших кишащих запретами, предвзятыми мнениями, чужими глазами и ушами кирпично-панельных джунглях? И ради этого она столь же инстинктивно кокетничает, провоцирует, ластится к хрычу-«лендлорду», прокладывая тропку к необходимому ей по предусмотренному матерью-природой закону тайничку наслаждений между простынями койки, стоящей в одной полузаброшенной квартирке?
Поэтому одновременно с изначальным ощущением унизительности происходящего в груди у меня начинало теплиться другое чувство – ни с чем несравненное чувство заговорщического, почти наперснического единения с юной и очаровательной девушкой, посвященности в ее тайны.
Чувство, почти интимное. Придя на следующий вечер домой, я гораздо тщательнее, чем в первый раз – после приезда с конференции – осмотрел квартиру. По переставленным на кухонной этажерке стаканам, брошенному на столе квитку из кассы супермаркета, чуть сдвинутому половику пытался представить, что они делали, кто ее спутник, точнее, какой он?
Ходил по комнате, внимательно осмотрел полированные бока шкафа, словно мог разглядеть отпечатки пальцев. Вот они зашли… Повесили ли одежду на вешалку, или, как показывают в фильмах, торопливо, сдирая друг с друга, кидали ее на пол? Сразу бросились в кровать, или о чем-то говорили, пили, скажем, чай, разогревая перед «этим самым» друг друга милым словесным петтингом?
Пройдя на кухню, заглянул в жестяную баночку, в которой хранил чай – вроде, не убавилось. Значит, не тратили времени даром? Или чай – это не современно, надо поискать в мусорном ведре баночки из-под чего покрепче?
Зима, тротуары посыпают от гололеда песком с солью, почему же на половике в прихожей нет грязевых следов? Приехали на машине? Или она потом подмела?
Тщательно исследовал все закоулки. Как лайка, обнюхал полотенца, наволочку на подушке, тая дыхание, снял длинный, каштаново-рыжеватый волос, рассмотрел его у окна, долго потом думал, что с ним делать.
«Слона», как водится, заметил в последнюю очередь. Мыл руки в ванной комнате, поднял глаза и прямо перед собой, на туалетном зеркальце, увидел три огромных восклицательных знака, жирно прорисованных ярко-алой губной помадой.
Да, да, конечно, потом, после «того самого», она принимала душ и оставила этот «вопль восторженной души». Но кому он предназначался? Тому парню, ее партнеру? Чтобы он зашел в ванную после нее и увидел?
Но какой смысл? Разве не проще и естественнее для женщины передать свою благодарность любовнику непосредственно – словом, объятием, нежностью?
А что, если эти знаки предназначались мне? – у меня слегка закружилась голова, как тогда, на зимовке, когда меня свалила пневмония и я, закашлявшись, впервые ощутил вкус собственной легочной крови на языке. Соленый и нутряной.
Что, если таким образом она говорила мне свое «спасибо», свидетельствовала свой восторг, подтверждала, что пережитое ею стоит того, чтобы отбросить все докучливые мысли и сомнения? И просто жить, жить, жить – бурно и страстно, уповая на свет, молодость и радость, как на высших судий?
Повалился на кровать и долго лежал в обалделом ступоре, заснул прямо в одежде, проснулся, словно поднятый ото сна откровением. Глядя в темноту комнаты, который отныне мы обладали вместе, вдруг, абсолютно отчетливо, понял, что теперь, именно теперь, она мне не чужая. Что я в ответе за нее. Что у меня нет ближе и роднее человека.
Подошел к окну, долго и пристально смотрел на освещенный уринным светом фонарей снег под окном. Очень хотелось позвонить ей и сказать что-нибудь. Например, что я на нее совсем не обижаюсь и все приемлю, как есть. Проклял себя за то, что так и не удосужился купить телефон, что так и не научился посылать SMS-ки, что я вообще страшно несовременный человек. Потом сообразил, что сейчас – третий час ночи, что в это время не звонят, да и нужен ей мой звонок, как собаке лишний репей в шерсти…
А вдруг нужен?
На 23 февраля она подарила мне музыкальный центр – пластиковую коробку с лампочками и циферблатами, в которую можно вставлять си-ди-ромы и слушать музыку. Я, конечно, понимал, что пользоваться этой штукой предстоит, в основном, не мне – какой из меня меломан! – а ей с ее друзьями, когда они в очередной раз будут здесь обретаться. Но все равно был ошеломлен, настолько дорогой и фешенебельной была в моем представлении эта штука. Пытался отказаться. Ирина, смеясь, отнекивалась:
– В конце концов, ты спас мне жизнь! – и на вопрос, откуда взяла такие деньги, только махнула рукой. К счастью, подоспела пенсия, и я смог купить ей на Восьмое марта большой букет. Догадываясь, что после обеда она будет «нарасхват», встретил утром, когда она бежала на занятия; едва сам не ошалел, увидев, каким обалденным светом распахнулись ее глаза. Долго смотрел ей вслед, думая над тем, что же она будет в течение трех пар делать с этим моим неуклюжим букетом, куда поставит, где спрячет? Может, попросит сохранить его в преподавательской? Хотя, конечно, проще просто выкинуть…
Несколько раз мне приходила в голову идея все-таки попытаться встретить ее мать, поговорить с ней, объяснить, что я ни на что не претендую, что виноват, и попросить только лишь рассказать Ирине, кто же я такой на самом деле. В моем представлении, это дало бы мне право встречаться с «клонёнком» не на правах «обмена услугами», а на каких-то более нормальных, человеческих основаниях. У нас появилось бы больше доверия. По крайней мере, она знала бы, что я – не чудаковатый старикашка, а ее отец!