Приключения капитана Робино
Шрифт:
— Ты когда придешь ко мне?
— Вы разрешите, Надя?
— Даже не знаю, что вам сказать…
— Скажите, какой у вас номер, квартиры, — предложил я. — Таких прелестных детей, Надя, право, грех обижать.
И снова прозвучал голосок Павлика, раньше чем его мама собралась с духом ответить.
— У нас квартира двадцать пятая. Ты сегодня приходи. Надя только растерянно улыбнулась. Я подумал — молчание — знак согласия. И с этого дня жизнь моя перешла на повышенную скорость.
В аэроклубе все шло заведенным порядком, только теперь я старался не задерживаться. Отработав положенное, несся в Москву или на строительство моего бутылочного домика.
В значительной степени моим существованием руководил теперь Павлик. То его надо было показать отоларингологу, то приближался день рождения ребят и, естественно, их полагалось отоварить игрушками. Хотелось купить не что попало. Ребята, надо сказать никогда не канючили, ничего не просили, но я догадывался как-то, чего им хочется.
Никогда не забуду, как в очередной приезд в Москву, распрощавшись уже с детьми, я собирался было поклониться Наде, когда Павлик вдруг спросил:
— А маму ты почему не целуешь? Поцелуй!
— Мне трудно сказать, кто из нас — Надя или я — был смущен больше этим очень уж категорически прозвучавшим вопросом и то целование, неуклюжее и торопливое, очень мне напомнило школьные времена и первую щенячью влюбленность.
Позже, услыхав, что я строю дом из бутылок, Павлик загорелся желанием увидеть те бутылки собственными глазами. Признаюсь, я не сразу уразумел в чем дело, оказалось Павлик вообразил — бутылки, из которых можно построить дом, должны быть очень большими, такими большими, что папа может в них входить и выходить.
Постепенно жизнь моя перетекла в совершенно новые берега. В Москве меня ждали дети, называвшие меня папой. Майя, сестренка Павлика, не сразу, а мало-помалу тоже расположилась ко мне, а может быть просто копировала поведение своего бойкого и удивительно независимого братишки. Павлику Майя была предана беспредельно. В Москве меня встречала очень долгое время растерянная мама-Надя. Я старался честно исполнять роль папы, не претендуя на положение и.о. мужа. С этим, я чувствовал, никак нельзя было спешить.
Никогда прежде не мог я вообразить, что совсем еще маленький человечек может забрать такую власть над взрослым, вроде бы достаточно искушенным мужиком. Даже в полетах порой думал о Павлике. Воображал — подрастет, дотянется ногами до педалей, и я непременно начну его учить летать. На мой взгляд, управлять самолетом может и десятилетний ребенок, если только у него достаточно длинные ноги, голова на плечах и толковый инструктор. Научить Павлика летать сделалось моей навязчивой идеей, о которой, правда, до поры до времени ничего не знали ни он, ни его мама.
Как минул год, я почти не заметил. Забеспокоился лишь когда объявили: в следующий понедельник очередная медицинская комиссия. Меньше всего я мог ожидать, что старый доктор, грозивший год назад списать меня с летной работы, скажет теперь:
— А вы, батенька, молодец! Двенадцать кэгэ скинули, это ж не кот начихал! Еще чуть сбавить, конечно, не помешает — для надежности, так сказать. — произнеся столь лестные слова в мой адрес, доктор поинтересовался, какая диета и какой режим способствовали вернуть форму?
— Движение, доктор, и никаких особых ограничений в еде. — Врать симпатичному старику мне не хотелось, — Главное, вот уже год я совершенно не сижу на месте. Кругом — бегом…
Выражение «кругом — бегом» — доктору, видать, понравилось, он повторил его несколько раз и, как бы подводя научную базу, изрек:
— Вы очень правильно схватили суть процесса: статика — это смерть, динамика — жизнь. Так что и на дальнейшее рекомендую, — он подмигнул мне, — кругом — бегом! И не переедать.
A.M.: Примерно на этом месте рукописи, которой тогда еще и не было, у меня накопился только ворох кассет с пленкой, произошла наша первая серьезная размолвка. Автор вдруг объявил:
«Вот, собственно, и все. Остальное — никакая не полуфантастическая история капитана Робино, а самая заурядная житуха…».
С таким заявлением я решительно не согласился, но мой протест нисколько не поколебал Робино, хотя он и начал оправдываться. Заурядная житуха мол, не означает — худая, нескладная или какая-то еще — с отрицательным знаком. Просто медленное встречное движение друг к другу Нади и его невозможно, да и совершенно ненужно описывать. Это был прежде всего кропотливый труд. Слишком многое надо было преодолеть. Такую работу не каждая душа, пожалуй, вынесет.
Не сразу и не одновременно они пришли к мысли, что их совместное будущее должно складываться как откровенное, взаимоуважительное партнерство. С Надиной подачи было решено: никаких разговоров, выяснений, обсуждений прошлогобыть не должно. Что прошло, то прошло. Долго не могли решить усыновлять ли детей «папе». Спешить с этим не хотела Надя. А вот юридически оформить брак им пришлось. Именно — пришлось. И она и он считали — никакие церемонии, никакие казенные печати ничего упрочить не могут. Но печати потребовались, когда они решили съезжаться.
Стеклянный домик Робино достроил, но это чудо стояло достаточно далеко от города, жить семьей они могли в нем летом, как на даче.
«А теперь, — сказал Автор, — отложим наши труды лет хотя бы на пять, а тогда посмотрим, наберется ли событий, мыслей и прочего, чтобы дописывать или нет. Согласен?»
Откровенно говоря, мне такой финал не улыбался, но воля Автора, его решение, по моим понятиям, обжалованию не подлежат. Отложили.
Глава двенадцатая (записана, спустя годы)