Приключения катера «Смелый»
Шрифт:
— Ты не думай о ней… Думай о девочках.
— Это верно, — сказал Широких покорно. — Надо думать…
Он сморщил лоб и стал смотреть в воду, где прыгали зайчики.
Обедал Широких в одиночестве. Он съел миску каши, двойную порцию беф-строганов и пять ломтей хлеба с маслом. Кок, с которым Широких постоянно враждовал из-за добавок, принес литровую кружку какао.
— Посмотрим, какой ты больной, — заметил он строго.
Широких подумал, вздохнул и выпил какао. Это немного всех успокоило.
— Видали чумного? — спросил кок ехидно.
В конце концов, видя, что общее сочувствие нагоняет на парня тоску, Колосков запретил всякие разговоры на баке.
Все занялись своим делом. Радист принялся отстукивать сводки, Сачков — чинить домку, Косицын — драить решетки на люках.
Один Широких с тоской поглядывал по сторонам. У парня чесались руки.
— Дайте мне хоть марочки делать…
Боцман дал ему кончик дюймового троса, и Широких сразу повеселел, заулыбался, даже замурлыкал что-то под нос.
Колосков ходил по палубе, надвинув козырек фуражки на облупленный нос, и изредка метал подозрительные взгляды на шхуну.
Наконец он подошел к Широких и спросил тоном доктора:
— Колики есть?
— Нет… то есть немного, товарищ начальник.
— Судороги были?..
— Нет еще…
— Ну, и не будут, — объявил неожиданно Колосков и сразу гаркнул: — Баковые, на бак!.. С якоря сниматься!
Мы развернулись и, сделав круг, подошли к шхуне поближе. Синдо тотчас высунул из люка обмотанную полотенцем голову.
— Эй, аната! — крикнул Колосков громко. — Ваша стой здесь… Наша ходи за доктором.
Услышав, что мы покидаем шхуну, больные подняли было оглушительный вой. Видимо, все они боялись остаться одни в далекой, безлюдной бухте, но синдо сразу успокоил испуганных рыбаков.
— Хорсо-о… Хорсо-о, — пропел он печально, — росскэ доктору… Хорсо-о.
Он повесил голову, согнул ноги в коленях и застыл в робкой позе — живая статуя отчаяния.
Бухта, в глубине которой стояла «Гензан-Мару», изгибалась самоварной трубой. Когда мы миновали одно колено и поравнялись с невысокой скалой-островом, я невольно взглянул на командира.
— Здесь?
— Ну конечно, — сказал Колосков.
Скала прикрывала нас с мачтами. Лучшее место для засады трудно было найти. На малых оборотах мы проползли между каменными зубами, торчавшими из воды, и стали в тени островка.
— Значит, симуляция? — спросил боцман. — Так я и думал…
Широких заулыбался и натянул тельняшку.
— Могу быть свободным?
— После осмотра врача, — ответил неумолимый Колосков.
Мы заглушили мотор и стали прислушиваться. Спугнутые катером чайки носились над мачтами, чертыхаясь не хуже базарных торговок. Сквозь птичий гвалт и плеск волны, обегающей остров, долетал временами прерывистый стук мотора. Видимо, японцы пытались запустить остывший болиндер [27] .
27
Болиндер — двигатель.
Услышав знакомые звуки, Колосков вытянул шею, заулыбался и зашевелил усами. Он стал похож на заядлого удильщика, у которого вдруг затанцевал поплавок.
На островок набежала волна. Стук мотора стал ближе и резче. Вдруг мотор поперхнулся… помолчал полминуты… застучал снова, на этот раз неровно и глухо.
Мы завели мотор. Люди стали по местам. «Смелый» дрожал, готовый кинуться за наглецами в погоню.
И вдруг боцман разочарованно крикнул с кормы:
— Фу ты, черт! Глядите…
В десяти метрах от нас, в расщелине между камнями, лежал перевернутый бат [28] , видимо, унесенный из поселка рекой. Каждый раз, когда набегала волна, лодка билась о стены, издавая отрывистые и ритмичные звуки.
Мы были так раздосадованы неожиданной шуткой моря, что не поверили ушам, когда за поворотом послышалось знакомое всем морякам «таб-бак, таб-бак».
Но это была «Гензан-Мару». Она вылетела из-за мыска метрах в пятидесяти от нас, поплевывая горячей водой, и помчалась к открытому морю. Из трубы шхуны кольцами летел дым, винт свирепо рвал воду, а вся команда толпилась на палубе. Чумный синдо рысцой бегал по палубе, подгоняя чумных матросов. Чумный боцман, лежа на животе, доставал крючком якорь, цеплявшийся за волну.
28
Бат — лодка, выдолбленная из ствола дерева.
Заметив нас, «Гензан-Мару» вильнула в сторону, но Колосков спокойно приказал лечь на параллельный курс. Мотор шхуны был слишком слаб для тяжелого корпуса, а наш движок работал чудесно.
Через десять минут японцы заглушили болиндер, и Колосков, захватив меня и Косицына, поднялся на палубу шхуны. Он был взбешен японским нахальством и, стараясь сдержать себя, говорил очень тихо. Синдо шипел и пятился задом, кланяясь, как заведенный.
— Как ваши… очумелые? — спросил Колосков.
— Благодару… Наверное, очен плохо…
— Что же не дождались доктора?
— Са-а… Помирай здесь, помирай дома… Бедный рыбачка думай все равно.
Он начал было снова скулить, но Колосков разом успокоил синдо.
— Ну-ну, — сказал он сухо, — я думаю, до тюрьмы вам ближе, чем до могилы.
Вскоре подошел катер с доктором, и все сомнения наши рассеялись. Чумных на шхуне было столько же, сколько на машем катере архиереев.
Сам синдо признался в мошенничестве. Шхуна заметила катер слишком поздно, а скорость старой посудины, до отказа набитой треской, была смехотворна. Тогда на шхуне молниеносно возникла чума. Вопли и записка были только трюком, рассчитанным на простаков. По словам синдо, они дважды применяли этот прием у берегов Канады, и оба раза катер рыбного надзора поспешно уходил от «Гензан-Мару».
Трое рыбаков во время поверки не вышли на палубу. Но это не были симулянты. Б'eри-б'eри — болезнь бедняков, частый гость рыбацких поселков и шхун — свалила ловцов на циновки.
Эта болезнь — сестра голода. Сорный рис и соленая рыба, которыми постоянно питаются рыбаки, доводят их до полного изнурения.
Ловцы «Гензан-Мару» заболели еще весной. Сначала они пытались скрыть признаки б'eри-б'eри, выполняя нелегкие обязанности наемных ловцов наравне с прочими рыбаками. Но люди на шхунах спят на общих циновках, почти нагишом…