Приключения моряка Паганеля часть I - "Боцман и Паганель или Тайна полярного острова."
Шрифт:
Мне приснился цветной, широкоэкранный сон. В нём боцман Сухов и Верманд-Верещагин оба в белых тюрбанах и цветных бухарских халатах долго и со вкусом пили зелёный чай, солидно подливая в него французский коньяк, расположившись словно в чайхане на вершине Медвежьего крыла. Я таращился на них, сидя как гагара на краешке соседнего скального уступа и вдруг с ужасом понял, что являюсь ни кем иным, как красноармейцем Петрухой и ко мне снизу карабкается по скалам нечто немыслимое – двухголовый, как сиамские близнецы Чёрный Абдула. Головы Люци и Кранке жутко покачивались на тонких шеях, растущих из одного массивного туловища.
Оно, это нечто, вот-вот доберётся до моего уступа и заколет меня ржавым штыком от старой трёхлинейки. Я пытаюсь
«Чего орёшь, впечатления одолели?» – осведомился, стоящий у изголовья койки Борис. – «Тебе между прочим через десять минут на вахту, так что подъём».Я взглянул на наручные «Командирские» со светящимся циферблатом – было без десяти двенадцать. Поскольку тёмный и душный кубрик был заполнен похрапывающими матросами это была полночь, выходило что я проспал без малого двенадцать часов. Со сна меня била дрожь. И то сказать – на палубе, куда я поднялся по трапу из кубрика был хоть и май месяц, но не «баловником» ни «чародеем» он не был и тем более не «веял свежим своим опахалом». Скалы Медвежьего крыла хоть и защищали от от порывов холодного ветра, но пронизывающие сквозняки по палубе «Жуковска» гуляли вовсю.
Я завернул в боцманскую каптёрку, чтобы прихватить положенную палубной вахте телогрейку. В каптёрке горел свет. В дальнем углу на ящиках сидел Бронислав Устиныч, разложивший перед собой какие-то железки и старательно, даже с нежностью, протирал их ветошью, сдувая невидимые пылинки. Я подошёл ближе и увидел на ящике самую большую деталь – длинный массивный ствол с удлинёнными отверстиями. «Ух ты, пулемёт! Настоящий! Откуда?!» – вырвался у меня восхищённый мальчишеский возглас. Вспомнив, с каким грузом боцман покидал борт «Эидис», я не стал уточнять происхождение этого хотя и разобранного, но всё же впечатляюще грозного смертоносного механизма.
Устиныч перехватил мой горящий взгляд и не удержался от лирического комментария: «Любовь к оружию! Любовь к оружию свойственна всем нормальным пацанам и большинству мужчин. Это, Паганюха естественный цивилизационный феномен. Мужчина прежде всего воин – защитник своего племени, а уже потом всё остальное. Так было и так будет, а иначе регресс, вырождение и гибель! Это почти музейный экспонат, вражеское оружие и гордость вермахта МГ-42 или как его называли в войну „Циркулярная пила Гитлера“. Сколько наших ребят полегло в проклятых лобовых атаках от этого железа. У немцев ведь были сотни тысяч таких машин, включая его предшественника МГ-34. Мы изучали оба этих машиненгевер в „Школе юнг“. Работают они коротким ходом, на принципе отдачи ствола и прицельно бьют на километр. Скорострельность отличная, порядка тысячи выстрелов в минуту. Его проблема лишь в том, что уже при 200 выстрелах в минуту нужно менять перегревающийся ствол каждые 30-40 секунд».
Я возбуждённо засопел:«Так мы теперь и с „Брунгильдой“ повоевать сможем?!» – «Ну это вряд ли» – усмехнулся боцман – «У этой „гоп компании“ наверняка посерьёзнее игрушки имеются. Однако, малый, голенькими они нас уже не возьмут, а пулемёт нам нужен для другого – мы им будем фарватер разминировать, когда на выход пойдём. Скоро сам увидишь».За разговором Устиныч успел смазать и собрать одиннадцати килограммовую немецкую машинку, метр двадцать длинной. – «Возьми в углу на ящиках банку-трёхлитровку в капроновой оплётке, набери воды и поставь кипятильник». – распорядился боцман – «Чай и сахар я принесу из каюты. Здесь не храню – крысы шастают. Заодно и печенье прихвачу. Верманд подогнал на прощанье».
Горячий крепкий чай, щедро сдобренный рафинадом, заметно поднял настроение и я с мальчишеской непосредственностью принялся расспрашивать Устиныча о последних событиях происшедших без моего участия. Я непринуждённо интересовался о чём говорилось в каюте капитана, какие решения принимались и особенно любопытную Варвару(то есть меня) интересовала прощальная беседа Бронислава и Верманда на борту «Эидис». На этот град разнообразных расспросов боцман отвечал односложно: «Не части, „Торопыгин“, так или иначе скоро всё закончится. Что-то само прояснится, а что-то нет. Будем живы, здоровы и ладно. Вот тогда и поговорим» Видя мою неудовлетворённую, обиженную физиономию, Устиныч то ли смягчился сердцем, то ли просто решил поменять тему беседы. Хитро прищурив левый глаз он спросил: «Слышь, Паганюха! А я ведь не закончил рассказ о своих славных похождениях в Гренландии. Так-что доставай из под шапки свои свободные уши и хочешь не хочешь, а я по ним ездить буду».
Я продолжал дуться, не проявляя интерес к предложенной смене беседы и тогда боцман с лёгким, возможно наигранным раздражением, заявил:«Впрочем я не неволю – нелюбо не слушай и кстати место вахтенного матроса у сходней на берег, это я как старший по должности напоминаю».В этом месте до меня дошло, что детские игры в обиду выглядят несолидно, да и чем закончились гренландские приключения боцмана Друзя и правда хотелось услышать. Я изобразил неискреннее и неглубокое раскаяние в своём поведении и как предложил Устиныч «достал из под шапки свободные уши»
«Напомни ка, Вальдамир: на чём я остановился в прошлый раз, перед тем, как мы с тобой в туннеле от бешеной дрезины наперегонки драпака давали?» – спросил боцман. Я, хлебнув чай из кружки, с готовностью ответил:«Вы, Бронислав Устиныч сетовали, что не смогли выстрелить в рыжую нерпу. Вас ассоциации подвели – вспомнили, как во время войны по тонущему в Баренцевом море рыжему фрицу-подводнику стрелять отказались».Старый моряк поёжился:«Да уж, такое до смерти не забудешь. Вот ты, малый красивые слова любишь: ассоциации, тенденции… Да я не в укор, у самого та же болезнь, чрезмерная начитанность, без хорошего образования. Родственные мы с тобой души – за то ты мне и симпатичен. Редко с кем на равных побеседовать можно. Иной и постарше тебя, а двух слов связать не может и интересов никаких, кроме плотских. А иной вроде и хитроумен и образован неплохо и язык подвешен, а душа не лежит с ним в откровения пускаться. Это я про Генку Эпельбаума. Язва он по натуре, всё ближнего и дальнего на смех поднять норовит – язва рыжая и есть. Гордыни это знак, гордыни и недалёкости».
Боцман с досады едва не плюнул на палубу, но морское воспитание не позволило и он продолжил: «Твоё, Вальдамир главное достоинство, что ты хоть и молод, но добрый человек по натуре и людей уважаешь, не обидеть стараешься. Одно это признак ума. От того с тобой и общаться приятно и интересно, благо книг много прочёл и незнайкой не кажешься. Миник, мой приятель гренландский такой же был, правда, когда у умного и тонкого человека ещё и хорошее образование за плечами, это знаешь ли сказывается. Честно скажу, порой чувствовал я себя рядом с ним простаком, мещанином во дворянстве, а ничего не поделаешь. Как он тогда сказал, когда я на охоте нерпичьей обмишурился: „Если Великий Нерпа не позволил добыть одну из своих дочерей, значит у него на неё свои планы, может быть она должна стать праматерью большого племени красных нерп, которые в свою очередь спасут племя Калаалит Анори в голодный год от вымирания“ .Это, милый мой, высший пилотаж деликатности: природный такт вкупе с мягким доброжелательным остроумием».