Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
«Ого, — подумал Дмитрицкий, — с каким деловым народом черт свел меня!»
— Чу, Василий Игнатьич изволит спрашивать вас, — сказал Конон, — а Трифон Исаич приказал доложить, нельзя ли еще хоть столько же завтра получить.
— Скажи Трифону Исаичу, чтоб он до свадьбы не беспокоился.
И Дмитрицкий пошел к своему тятеньке.
— Пошел рыскать по Москве! Ох, Прохор, не люблю я этого! — сказал Василий Игнатьич, — что у тебя за поведенция такая!
— Напрасно, тятенька, не любите: я все хлопотал по вашему делу, насчет, то есть, покупки имения.
— Да что именья, черта ли именья. Я не хочу, брат, кислого графского вина! поди-ко-сь! десять тысяч бутылок, по два с полтиной в продажу! Выкинь из них за выделку,
— Это уксус, что ли, тятенька?
— Нет, брат, не уксус, а твой вен-де-граф. — Это? это? помилуйте! Где это вы взяли?
— Купил в иностранном магазине.
— Гм! здесь вы хотите иметь настоящий вейн-де-граф! Да здесь и вкусу его не знают! По два с полтиной бутылка! Ха, ха, ха, ха! А на месте оно вдвое дороже. Знаете ли, за какое вино его продают здесь?
— Ну, не знаю.
— За лакрима кристи, потому что этого вина и самому папе на целый год недостает.
— Скажи пожалуйста! мошенники! то-то бессовестный народ! — воскликнул Василий Игнатьич с глубоким чувством негодования. — Так морочить добрых людей! Одно вино продавать за другое, да еще за какое! за лакрима кристи! Повесил бы, собачьих детей! ей-ей, повесил бы!.. Так ты говоришь, что вен-де-граф-то идет у них за лакрима кристи?
— Именно, тятенька; уж это я наверно знаю.
— Так достань, брат Прохор, попробовать. А почем продают они бутылку… как бишь?
— Лакрима кристи? Не меньше пятнадцати рублей крошечная бутылочка, не бутылочка, а пузырек.
— Да это вино, чай, как лекарство, пить можно по рюмочке от разных болестей?
— Разумеется, тятенька.
— А бутылка вен-де-графу-то что нам будет стоить на месте?
— На месте? не больше рубля серебром.
— Ну, да положим за провоз рубля хоть полтора с бутылки, всего-то пять рублей; а они катают пятнадцать! а? А сколько бутылок вина можно выделать в графском-то именье?
— Тысяч двадцать в худой год.
— Скажи пожалуйста! ведь двести тысяч в год доходу! рубль на рубль! Послушай, Прохор, ты, брат, не говори никому, что мошенники-то продают настоящий вен-де-граф за… как бишь?
— Лакрима кристи.
— Да; а за вен-де-граф продают простое ренское; не говори никому. Уж они, канальи, так опозорили его, что не продашь Дороже двух с полтиной. Не нести же убыток; мы его так уж и будем продавать за… как бишь?
— Лакрима кристи.
— Да; так уж и будем. Не на нашей душе грех, черт с ними! А именья нельзя уступить.
— Разумеется, тятенька. Мы свой откроем погреб.
— Свой, непременно свой; не погреб, а магазин.
— А какое венгерское я умею делать из монастырского вина, знаете, что продается здесь по рублю бутылка, — просто чудо! Сам венгерский король не узнает, что не настоящее.
— Ой ли?
— Ей-ей! Еще не простое, а столетнее, которое продается червонца три за бутылку на месте.
— Что ты говоришь?
— Ей-ей!
— Ну, откроем, брат Прохор, магазин вин; я чайную торговлю брошу, черт с ней! От нее теперь нету никакой прибыли, а еще того и гляди, что беду наживешь: такая непомерная строгость, что боже упаси!.. Ну, да добро, молчи. Не пора ли нам к Селифонту Михеичу? Чай, ждут нас?
— Я готов.
— Ну, так поедем, — сказал Василий Игнатьич. — За невестой, Прохор, миллиона на полтора будет… Вот как женишься, так ты, брат, сам съезди опять за границу да поищи там, нет ли еще каких статей поприбыльнее.
— Я тоже об этом думал, тятенька. С деньгами там, знаете, каких секретов можно накупить!
— Хитрой там народ живет, подумаешь!
— У, что наш народ против тамошнего, — овца!
— Овца, ей-ей овца!
— Овца, тятенька; а пора уж, кажется, чтоб чужие волки не драли с нас шкуры!
— Ей-ей так! — воскликнул Василий Игнатьич, разгораясь более и более злобой на промышленных иностранцев.
— Пора, тятенька, своим завестись.
— Ей-ей так, брат Прохор!
Рассуждая таким образом, Василий Игнатьич подъехал с сыном к палатам Селифонта Михеича.
VI
Прямая русская хозяйка сохранилась только в простом быту. Это не хозяйка-барыня и уж далеко не хозяйка-дама. Известно, что когда иная хозяйка-барыня готовится принимать гостей, тогда дым идет коромыслом: тот беги туда, та сюда, то подай, того не подавай; то поставь, другое вынеси; тут вычисти, здесь вымой, там подотри! И во все углы мечется она сама, хлопая истоптанными башмачками, которые служат вместо туфель. Иначе и нельзя: это шаг от так называемого невежества к так называемому просвещению. Новый порядок всегда смешной порядок. Бывало, в доме все вековое, каждой вещи своя честь и свое место, будни не мешайся с праздником; а теперь иной толк, иной вкус, как во времена татар. Как водится, недовольные своим первые бросаются встречать и принимать чужое; собственно трусы торопятся подражать, а храбрецы бороться, по старой памяти: лучше пасть, чем идти в полон, даже к французам.
Хозяйка-дама, это уж что-то не свое, это уж, собственно, не хозяйка, а что-то такое, чему теперь на Руси и имени еще нет, а в старину, во время немецкого нашествия называли просто фря, откинув от gn?dige Frau [137] прилагательное.
Марья Ивановна была хозяйка старого быта, но вчерне: у ней на все случаи были запасы; гостиные комнаты чистехоньки. Не только муха, но и пылинка не садись в них на почетную мебель, да и сама Марья Ивановна со всей семьей не присядет, из уважения к своим гостям, на гостиные кресла; она заботливо всех обходит, угощает чем бог послал, разве иногда присядет на кончике подле какой-нибудь сударыни-матушки Анисьи Ивановны, сложит ручки, поахает о чем-нибудь, да и снова пойдет обходить с радушным возгласом: «Да что ж это вы не изволите кушать, или уж нам счастья нет! да выкушайте на здоровье, да хоть пригубьте!»
137
[137] Милостивая государыня (нем.).
А гости и гостьи чинно сидят и, по обычаю, отнекиваются от избытка угощений, уверяют, что уж душа не принимает, и все-таки кушают в угождение хозяину и хозяйке. Сроду в доме у Марьи Ивановны не было ни плясок, ни музыки; но когда выросла дочка да вышла ученой-преученой из пансиона, тогда и Селифонт Михеич и Марья Ивановна вздохнули; но один вздохнул о старом порядке вещей, а Марья Ивановна уже по новом; ей, по-старому влиянию просвещения на женщин, моченьки нет как хотелось сделать бал; но Селифонт Михеич решительно сказал, что он даст бал только на свадьбу дочери. Вследствие этого (что делать!) Марье Ивановне ужасть как захотелось скорее просватать Дунечку; но что она ни предпринимала, ничто не клеилось: Дунечка непременно требовала генерала. Когда Матвевна объяснила, что у ней есть графчик, тогда и у Дунечки и у Марьи Ивановны сердце пришло на место. За согласием Селифонта Михеича дело не стало; он не знал, что Прохор Васильевич — графчик, был радехонек, что отдаст дочь за купецкого сына, да еще и за такого же миллионщика, как сам. Вот и настал день ожидания жениха «на чашку чаю». Бог весть, что сделалось с Марьей Ивановной! она заметалась во все углы, как барыня. И кондитера-то ей подавай, и без повара-то нельзя обойтись; и лакеев-то для прислуги надо нанять, и жирандоли-то взять напрокат, — не подсвечники же поставить на стол; и сальные-то свечи — страм какой! и в комнатах-то курить не смолкой же.