Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
— Ох, помоги, господи, наведи их на разум.
После долгого, жаркого бою на словах аллопат отвернулся от гомеопата.
— Что, сударь, решили? — спросил Василий Игнатьич.
— Решили; я сейчас пропишу.
— Что ж, они говорят, что Фекла Семеновна встанет?
— Конечно.
— Ну, уж если так, то я не пожалею ничего! Так она выздоровеет?
— Я надеюсь.
— Да что мне ваша надежда, я за нее ни копейки не дам; вы мне скажите наверно.
— Я вам наверно говорю.
— Вот это дело другое. Извольте, вот шестьсот рублевиков серебром; рассчитывайтесь с ними.
— Очень хорошо; вот рецепт; скорей пошлите за лекарством.
— Ладно. Проша, ступай, брат, пошли; да скорее, слышишь?
— Слышу! — отвечал, уходя бегом, Прохор Васильевич,
— Батюшки, родные, отцы мои! Фекла Семеновна, матушка! отходит! — вскричали вдруг в один голос две старухи, сидевшие около Феклы Семеновны.
— Что такое? — вскричал Василий Игнатьич, вздрогнув и бросившись к постели жены.
— Ох, отдает богу душу! умирает! Матушка, Фекла Семеновна! — завопили снова старухи.
— Ох, что вы это говорите! Фекла Семеновна! голубушка моя! — завопил и Василий Игнатьич, припав к жене. — Господа доктора! помогите! ох, помогите! что хотите возьмите, только помогите!.. Степан Козьмич! Где ж он? и доктора-то ушли! Бегите за ними, они, чай еще не уехали!..
— Э, батюшка, Василий Игнатьич, какая уж помощь!
— Догони, догони их, матушка Василиса Григорьевна, догони!
Старая Василиса Григорьевна поплелась торопливо в переднюю; но и след консультантов простыл; Степан Козьмич также исчез как привидение.
Таким образом кончила жизнь Фекла Семеновна. После первого времени горя и печали Прохор Васильевич ни с того ни с сего вдруг стал упрашивать отца, чтоб дозволил завести ему суконную или филатурную фабрику.
— Э, нет, брат, — говорил ему Василий Игнатьич, — фабрика — пустое дело; торгуй-ко ты чаем, как отец, это повернее, да и повыгоднее.
— Нет, тятенька, уж прошли те времена; сами вы знаете: сколько кипрею-то в Москву-реку свалили. [125]
— Правда, что не те времена; да все, брат, что ж, право, фабрика — пустое дело. Вот Иван Козьмич обанкрутился.
125
[125] Кипрей — растение, более известное под названием «колорский чай» или «Иван-чай», сухие цветы которого в смеси с китайским чаем купцы продавали за натуральный чай.
— А отчего обанкрутился: сам дела не знает, а полагается на прикащиков да на выписного мастера. Нет, уж я не так дело поведу, я сам поеду за границу, сам все узнаю, сам куплю машину, — меня уж не надуют.
— Пустышь ты говоришь.
— Ей-ей, тятенька, нет; да вот извольте посмотреть, как идут дела у Савелья Ивановича; а отчего? оттого, что он сам ездит за границу.
Василий Игнатьич нерешительно отнекивался. Ему самому принаскучила уже чайная фабрикация. У самого в голове уже было завести филатурную фабрику.
«А что, — подумал он, наконец, после усиленных просьб сына, — кажется, из него будет толк, да, верно, и талан есть, — во сне видит филатурную фабрику. Дать ему капитал, пусть себе заводит как знает: недаром в науке был».
Как поехал Прохор Васильевич в путь за немецким самопрялками и что с ним приключилось, то будет впереди; теперь скажем только, что он уехал.
III
Проходит с полгода, — ни слуху ни духу о Прохоре Васильевиче.
«Верно, замотался!» — думает Василий Игнатьич. Проходит еще несколько времени.
— А что, брат Трифон, — говорит Василий Игнатьич своему приказчику, — Прохор-то пропал! Как быть?
— Обождите, Василий Игнатьич, — не близко место: Англия-то, чай, ведь за морем. Теперь скоро надо ждать не самого, так письма.
В самом деле, на третий день явился какой-то Соломон Берка, комиссионером от сына. По письму следует выдать ему в счет уплаты за машины и за комиссию перевоза их пятьдесят тысяч.
Деньги выданы. Время идет да идет, а Прохора Васильевича нет как нет.
Василий Игнатьич горевал, горевал, да и горевать забыл.
— Ну, верно, толку не будет из него; пропали только денежки!
А между тем приказчик Трифон Исаев, вскоре после выдачи комиссионеру Прохора Васильевича, поссорился с хозяином и отошел от него. В Москве явился какой-то чайный комитет. Не до сына Василию Игнатьичу.
В это-то смутное время доложили ему, что какой-то чиновник приехал.
«О господи, — подумал Василий Игнатьич с ужасом, — верно, беда пришла! Боюсь я мошенника Тришки!..»
— Проси, проси покорнейше! Чиновник вошел.
— Вы Василий Игнатьич Захолустьев?
— Покорнейше прошу, сударь, садиться, покорнейше просим, сделайте одолжение.
— Скажите, пожалуйста, у вас есть сын?
— Как же, сударь, в чужих краях теперь, поехал заводить филатурную фабрику, — отвечал Василий Игнатьич, вздохнув свободно.
— Давно ли вы от него имеете известия?
— А что, сударь? Вот уж более полугода… Бог его знает, что с ним сделалось, — сказал Василий Игнатьич с новым вздохом.
— Я привез вам об нем сведения.
— Какие же, сударь?
— С ним случилось маленькое несчастье при возвращении его в Москву.
— Несчастье? о господи! верно, он болен, или… ох!.. боюсь подумать!
— Не бойтесь, несчастье не так велико: должно полагать, что шайка мошенников сговорилась его ограбить и достигла до этого; а между тем его же по подозрению взяли в городскую полицию…
— В полицию! ох, страм какой! — И препроводили сюда.
— Батюшка, сударь, где ж он теперь?