Приключения со сменой кожи

Томас Дилан

Женщина присела через два столика от меня, скрестила нога и припудрила нос.

Уже заигрывает. Теперь она делает вид, что не замечает своих голых коленок. В комнате рысь, леди. Застегните пальто. Она гремит ложечкой о блюдце, чтобы привлечь мое внимание, но, когда я начинаю с серьезным видом смотреть на ее руку, она так невинно и нежно глядит на свои колени, как будто держит на них младенца». Ему понравилось, что Она не нагличает.

«Дорогая мама, – писал он пальцем на обратной стороне конверта, поглядывая на женщину между невидимыми фразами, – сообщаю тебе, что доехал хорошо и сейчас выпиваю с уличной девкой в буфете. Потом напишу, ирландка она или нет. Ей лет тридцать восемь, муж ушел пять лет назад из-за ее

выходок. Ее ребенок в приюте, она навещает его через воскресенье. Она говорит ему, что сильно занята в шляпном магазине. Не думай, что она заберет все мои деньги, потому что мы понравились друг другу с первого взгляда. И не воображай, что я разобью свое сердце, пытаясь переделать ее, потому что, воспитанный в убеждении, что Мортимер-стрит – это сама добродетель, я никому такого не пожелаю. Да я и не хочу ее переделывать. Мне она не кажется грязной. С ее работой много уходит на чулки, поэтому нашу маленькую комнату в Пимлико первую неделю буду оплачивать я. Сейчас она идет к стойке за новой чашкой кофе. Надеюсь, ты отметишь, что платит она сама. Все в этом буфете несчастливы, кроме меня».

Когда она вернулась за свой столик, он разорвал конверт и уставился на нее с серьезным лицом – это продолжалось целую минуту по бовриловским часам. [2] Один раз она подняла глаза, но тут же отвела их. Она постучала ложкой по краю чашки, потом щелкнула замком на сумочке, наконец медленно повернула к нему личико и снова быстро перевела взгляд на окно.

«Она, должно быть, новенькая, – подумал он с внезапной жалостью, но не перестал пялиться. – Я должен подмигнуть?» Он надвинул свою тяжелую, мокрую шляпу на один глаз и нарочито подмигнул: его лицо исказилось, а зажженная сигарета почти достала до тупого кончика носа. Она защелкнула сумочку, сунула два пенни под блюдце и выскочила из зала, ни разу не поглядев на него.

2

Часы с рекламным знаком Bovril – фирменное название пасты – экстракта из говядины для приготовления бульона или бутербродов.

«Она оставила кофе, – подумал он. И еще: – Боже мой, она покраснела».

Удачное начало.

– Вы что-то сказали? – зыркнул на него человек с родимым пятном. В тех местах, где его лицо, слегка помятое и небритое, не было коричневым, оно было красным и багровым, словно его хитрость превратилась в невыносимое раздражение кожи.

– Я сказал: «Чудесный денек».

– Первый раз в городе?

– Да, только что приехал.

– И как вам здесь нравится? – Он не проявлял, задавая этот вопрос, ни малейшего интереса.

– Я еще не выходил со станции.

Женщина в меховом пальто сейчас, должно быть, говорит полицейскому. «Мне только что подмигивал невысокий мальчик в мокрой шляпе».

«Но сейчас-то дождя нет, мадам». Это заткнет ей рот.

Он положил шляпу под стол.

– Тут есть на что посмотреть, – сказал его собеседник. – Если вас это интересует. Музеи, картинные галереи. – Он пробегал про себя список развлечений, отвергая их всех до единого. – Музеи, – сказал он после долгой паузы. – Один в Южном Кенсингтоне, Британский музей, один на Уайтхолл, с оружием. Я там везде бывал.

Теперь все столики были заняты. Холодные, напряженные люди убивали время, пялясь в чай или на часы, изобретая ответы на вопросы, которые не будут заданы, оправдывая свое поведение в прошлом и будущем, при этом они топили настоящее, как только оно делало первый вдох, лгали и сожалели, пропускали все поезда в кошмаре своих мыслей, одинокие на этом людном вокзале. По всему залу умирало время. И опять все столики, кроме одного рядом с Самюэлем, опустели. Толпа одиночек удалилась, как похоронная процессия, оставив на газетах пепел и заварку.

– Когда-то ведь вам придется выйти со станции, – возобновил мужчина ненужный разговор. – Если вы хотите что-то увидеть. Так уж полагается. Нехорошо так вот приехать на поезде, посидеть в буфете и уехать, а потом говорить, что видел Лондон.

– Я пойду, пойду, совсем скоро.

– Правильно, – сказал мужчина, – не пренебрегайте Лондоном.

«Этот разговор так утомляет его, – подумал Самюэль, – что он уже начинает терять терпение».

Он снова огляделся: у стойки суетились – как у гроба – плакальщицы, вокруг кипятильника – кучка пьющих виски, официантки апатично разносили картонные пирожные и сдачу мелочью.

– С другой стороны, всегда трудно выбираться из постели, – сказал мужчина. – Но тебе нужно прогуляться, понимаешь, когда-то нужно сдвинуться с места. Так все делают, – добавил он неожиданно и страстно.

Самюэль взял еще бутылку пива у девушки, похожей на Джоан Кроуфорд.

– Это последняя. Выпью и пойду, – сказал он, вернувшись за столик.

– С чего ты взял, что мне интересно, сколько ты выпьешь? Сиди здесь хоть целый день. – Мужчина снова разглядывал свои ладони, раздражаясь все больше, – Разве я сторож брату моему?

Рональд Бишоп все еще стоял у стойки.

«Мортимер-стрит настигла меня, – с горечью подумал Самюэль, – даже в споре с хиромантом из привокзального ресторана». Спасения не было. Но не спасения хотел он. Мортимер-стрит была безопасной щелкой в стене, где можно спрятаться от ветра в чужой стране. Он хотел приехать и попасться. Рональд был похож на фурию со сложенным зонтиком. Придите, миссис Россер, в бежевом салфеточном пальто и форменной шляпе на кудрявой голове, выкрикивайте между столиками провинциальные новости, будто это ставки в висте. Мне не укрыться от вашего гнева даже на одиноком утесе среди птиц; клювом, раскрытым как хозяйственная сумка, вы будете кромсать и щипать меня, пока я не свалюсь к рыбам в море».

– Терпеть не могу, когда суют нос куда не еле дует, – сказал мужчина и поднялся. По дороге к стойке он задержался у столика, где сидела ирландская проститутка, и выгреб из-под блюдца монетки.

«Стой, вор!» – тихо сказал Самюэль. Никто его не услышал. У официантки – муж-туберкулезник, которому не хватает на лечение. И двое детишек, Тристрам и Ева. Он быстро переменил имена. Том и Мардж. Он подошел и подсунул под блюдце шестипенсовик как раз к приходу официантки.

– Он упал на пол.

– Правда?

Возвращаясь к столику, он видел, как официантка разговаривает с тремя мужчинами у стойки и кивает в его сторону. Один из них – Рональд Бишоп. Другой – человек с родимым пятном.

Ладно, ладно! Если бы он не переколотил фарфор, то следующим же поездом вернулся бы назад. Осколки уже вымели, но слезы еще льются по всему дому. «Мама, мама, он засунул мое вышивание в дымоход», – слышался ему плач сестры в свистке кондуктора. Цапли, цветочные корзинки, пальмы, мельницы, Красные Шапочки погибли в огне и саже. «Дай ластик, Хильда, я сотру уголь. Теперь я лишусь своего места. Другого ждать не приходится». «Мой чайник, мой голубой сервиз, мой бедный мальчик». Он не стал смотреть на стойку, где неслышно издевался над ним Рональд Бишоп. С первого взгляда официантка догадалась, что он крадет медяки из жестянок слепых, а их самих заводит на проезжую часть. Человек с родимым пятном сказал, что он показывал неприличную открытку посетительнице в шубе. В перестуке чашек ему мерещились осуждающие родительские голоса. Он уставился в книгу, хотя строчки шатались и наползали друг на друга, будто слезы покинутого дома катились за ним по рельсам и втекали в эту жаркую подозрительную комнату и – по пропитанному чаем воздуху – в его глаза. Но образ оказался неудачным, и книга была выбрана ради окружающих. Он не мог ни понять, ни полюбить ее. «Мои счета». «Мои салфеточки». «Моя синенькая тарелка».