Приключения Жихаря

Успенский Михаил Глебович

в долг не опохмелит, либо нальет, да тараканов не отцедит. Попробуй вылови

их потом в бражке–то! А воздержались, надо полагать, непьющие…»

– Становись в очередь, – сказал Невзор. – У нас и так сейчас жених пребывает, степной витязь Сочиняй–багатур. Пришел при щедрых дарах, а не при драных портах…

– Охти мне, – сказал кузнец. – Вон она, дырка–то, я ее сейчас сажей закрашу…

– Пустое, – молвил Жихарь. – Герой – он и с дырой герой. Посторонись, зашибу!

И, схватив крепкого кузнеца за бока, богатырь им,

как тараном, сокрушил убогую Невзорову защиту. Окул мотал ушибленной головой, Невзор схватился за пораженное брюхо.

Наблюдая незавидную его судьбу, другие стражники вовсе не рискнули загораживать молодцу дорогу, и он, толкая впереди свата, поднялся по лестнице, пинком вышибив дверь в приемную залу.

Нежданная Жихарева спасительница и соперница сидела на высоком престоле, не

доставая ногами до полу. Она была худенькая и бледная – даже намазать щеки

свеклой не удосужилась ради женитьбенного сговора. Но глаза у нее зато были

такие, что Жихарь, хотевший с порога гаркнуть веселое приветствие и

разинувший для этого дела рот, вмиг позабыл все слова да и рот забыл

запереть. Так и замер, словно голодный чиличонок в гнезде.

– Явился, невежа, – сказала она звучным, не стойным для щепетильного тела голосом.

Кузнец Окул Вязовый Лоб растерялся и начал хрипеть что–то насчет жар–птицы,

залетевшей в данный терем, спасаясь от охотников, и про рыбку – золотое

перо, которая ускользнула из рыбачьих сетей туда же…

– Стыдно мастеру за бездельника и пьяницу ручаться, – сказала княжна Карина. – Помолчите пока оба, я соискателя слушаю…

Соискатель сидел в углу на высоком табурете. Узкие глазки его с неудовольствием пошарились по Жихарю, плоский нос пренебрежительно шмыгнул, красивые черные усики горделиво дернулись. Был он почти круглый, но не от природного жира, а оттого что навздевал на себя семьдесят семь одежек, – во всяком случае, Жихарь насчитал именно столько, покуда не сбился. Видимо, степной жених полагал, что так будет богаче. Сидеть на табурете ему было неловко, Сочиняй–багатур то и дело поглядывал на пол с опаской, страшась сверзиться без привычки. Потом перевел дух, взял поудобнее свой инструмент о двух струнах и дребезжащим голосом продолжил прерванную незваными гостями песню:

Благороднейший мой отец, Пожиратель женских сердец, Причитать по–другому стал, Вот как мой отец причитал:

«Что мне проку в моих стадах, Что мне толку в больших деньгах, Что мне пользы в славе мирской, Что мне счастья в молве людской, Коль ребенка нет у меня, Жеребенка нет у меня, И козленка нет у меня, И слоненка нет у меня?

Ни одна из двух сотен жен Не родила котенка мне, Ни одна из двух сотен жен Не родила орленка мне, Я один доживать должон, Сам–один, точно крюк в стене. Кто на крюк мой повесит лук? Кто под старость мне станет друг? Кто стада мои поведет, Да уж кстати – и весь народ? Кто укажет им светлый путь? Видно, пришлый какой–нибудь…»

Жихарь сперва слушал с пренебрежением, а потом ему жалко стало старика из песни – невелика радость помирать без наследника. А с другой стороны, не могут же все двести жен быть бесплодными? Видно, у самого крюк этот не в порядке… И Лю Седьмой что–то похожее про себя рассказывал… Все верно, богатыри не котята, скоро не рождаются…

Он задумался над своим сиротским горем и прослушал ту часть песни, где рассказывалось, как у безутешного старика кое–что все–таки получилось на двести первой жене:

…Десять лет носила меня В золоченом чреве своем, Как стрелу скрывает колчан В золоченом чреве своем.

А когда народился я, Задрожала вокруг земля, Птицы падали на песок, Людям в горло не лез кусок.

Я родился врагам на страх, Сгустки крови зажав в руках. И стремглав бежали враги, «Пощади!» – визжали враги.

Я, едва лишь набравшись сил, Пуповину перекусил, Голым я вскочил на коня – Так запомнили люди меня!

Десять дней бежали враги – Их до Желтого моря гнал, Двадцать дней бежали враги – До Зеленого моря гнал.

Тридцать дней бежали враги – До Последнего моря гнал, Ибо я, окрепнув едва, Походил на дракона и льва.

Как деревья, руки мои, Словно скалы, ноги мои, Шириной со степь моя грудь – Воздух весь я могу вдохнуть!

А когда начну выдыхать, То поднимется ураган. А когда начну выдыхать, То обрушится Тенгри–хан.

Все вершины на землю падут, Мелким людям жить нс дадут, Шибко воля моя длинна, Всей Вселенной длинней она!

«Парень подходящий, – решил Жихарь. – Только врет и хвастается сверх меры… Ну да песенное дело такое: не соврешь – не споешь».

А Сочиняй–багатур в песне добрался наконец и до дела:

…Что тебе, подобной луне, Эти сумрачные леса? Что тебе, подобной луне, Эти серые небеса?

Что тебе пропадать в тоске, Как ручью в горячем песке, Среди этих унылых гор? Я тебе подарю простор!

Будешь степью повелевать – Двадцать жен не поднимут лиц! Будешь юрту мою подметать И доить моих кобылиц!

Айналайн, поезжай со мной – Будешь двадцать первой женой!

«Э, как бы он ее не сговорил! – забеспокоился Жихарь. – Девки ведь падки на

красивые слова: собралась и подалась в степь… Зря только он сказал, что

ей придется юрту мести да кобылиц доить, – про это узнать она бы всегда

успела…»

Но княжна Карина и без Жихаря знала, что к чему. Она сошла с трона, приблизилась к жениху и помогла ему покинуть табурет. Очутившись на полу, Сочиняй–багатур, чья грудь, согласно песне, могла вместить весь воздух земной, оказался ниже княжны на полголовы.

– Светлый степной владыка! – пропела княжна голосом отнюдь не суровым. – Пошла бы я за тебя, только в дому батюшки я не то что двадцать первой – и второй–то быть не захотела. Прогони двадцатерых ясен, тогда и подумаю…