Прикосновение к невозможному
Шрифт:
– Мы оба знаем, что это не так, – проговорила я, борясь с неуместными слезами. Голос дрожал. – И мы оба знаем, что ты снова задаешь вопросы, ответы на которые мне не стоит озвучивать.
– Что, не пришло время? И я потом сам все пойму? – Его улыбка была почти дикой.
– Винсент, я…
– Ну, говори?
– Со временем ты поймешь, – выдохнула я, отводя глаза. – Мы оба.
Он вернулся ко мне, схватил за руки, резко прижал к себе.
– Скажи, что для тебя это хоть что-то значит!..
Я
Это значит для меня больше, чем ты думаешь
. Винсент склонился, прижавшись лбом к моему плечу. Через мгновение унес меня на постель, усадил к себе на колени и замер. Зачем так? Растягивать боль, играть на ней, зная, что все равно необходимо сделать то, что сделано?
– Мне нужно идти.
– Ты не ответила.
– Ты знаешь ответ на этот вопрос, Винсент.
Он промолчал. Мы не произнесли больше ни звука. Всего времени мира не хватило бы, чтобы объяснить друг другу то, что мы чувствовали тогда. И никто из нас не мог бы сказать, что именно это было. Я ушла. Ушла снова. Но не сбежав от страха смотреть ему в глаза в тот момент, когда нужно прощаться, а открыто разорвав последние случайно связанные нити. Так милосерднее. Так нужнее. Мы дали друг другу многое. Мы вдохнули друг в друга жизнь тогда, когда это было необходимо. Но мы не любили друг друга. Или я думала, что не любили. У него была Дана. Дана, взбалмошная, сумасшедшая, свободная Дана. А у меня была только моя пустота. И темное знание, которое оставалось со мной даже тогда, когда я перестала быть Хранителем Библиотеки. Меня ждали книги и музыка. Меня ждала Великая Тьма. И отблеск надежды.
Прости меня, Винсент. Если сможешь. Ты больше, чем любовник или друг. Ты больше, чем ученик. Но сейчас я не могу понять, кто ты для меня. Прости меня, Винсент. Я вновь оставляю тебя наедине с твоей памятью. Но и я сама, поверь, остаюсь наедине с собственным Адом непонимания. Я начинаю новую жизнь. Больше не будет той Авироны, которую ты знал. Все меняется.
Киллиан
1875 год
Париж, Франция
Париж встретил меня неприветливо. Измученный революциями, коммуной, постоянными изменениями, он походил на старика, который потерял способность к адаптации и теперь лишь доживал свой век, покорный воле обстоятельств и окружающих. Грязный. Серый. Шумный. Здесь даже нельзя было найти нормальную еду. Казалось, что люди пропитались вонью города, а город – вонью людей.
Да, у меня было не очень хорошее настроение, и смотреть на мир в радужных красках я был не намерен. Мы прекрасно поохотились с Винсентом и тепло расстались. Даже тот факт, что я должен был передать письмо от него Дане, меня не огорчал. Привычка относиться к жизни философски брала свое, и я просто делал то, что считал нужным. Но по мере приближения к Парижу настроение ухудшалось. Не скажу, чтобы я всерьез задумывался на тему, что же такое там написал Винсент. Скорее, меня беспокоило то, как примет это Дана.
Я не хотел думать о прошлой с ней встрече как о счастливой случайности.
На этот раз мне было плевать на все, и у ворот даниного дома я появился около обеда. Пришлось закутаться в плащ и надвинуть шляпу на лицо, но в остальном я добрался без приключений. Служанка встретила меня молча. Не задала ни одного вопроса и проводила в покои «госпожи». Хороший знак.
И все бы ничего, если бы я не нашел хозяйку… в свадебном платье. Я замер на пороге, не сводя глаз с ее сшитого по последней моде туалета, и пытаясь понять, что здесь происходит. Дана крутанулась вокруг своей оси и посмотрела мне в глаза.
– Ну как?
– Прекрасно.
Она хлопнула в ладоши и снова уставилась в зеркало.
– Меня не полнит? Такая ужасная мода сейчас в Париже. Вот бы оказаться в Древней Греции. Что скажешь?
Я осторожно поставил саквояж в кресло, скинул плащ и шляпу и закрыл за собой дверь.
– Скажу, что совсем без одежды тебе было бы еще лучше.
Она бросила на меня кокетливый взгляд, но через мгновение вернулась к зеркалу. Я скрестил руки перед собой. Возможно, чтобы заставить себя оставаться на месте.
– Я тоже так думаю. Но, увы, не в этом обществе. Не в это время. Убеждена, что когда-нибудь в моде будет минимум одежды.
– И наступит твоя эра.
Она рассмеялась и посмотрела мне в глаза.
– Ну, Киллиан, зачем пришел на этот раз?
Я нахмурился.
– По поручению Винсента. – Я достал письмо с портретом. – Он попросил передать тебе это.
Дана замерла. Взяла бумаги в руку. Положила портрет на туалетный столик, а письмо протянула мне, надув губы.
– Прочти.
– Что?!
– Я непонятно говорю? Или ты забыл французский? Киллиан, прочти письмо вслух. – Она протягивала мне конверт. – Ну, пожаааалуйста?
Я принял бумагу. Снова играет. Как всегда. Играет чувствами всех без исключения. Надо ли мне знать, что там?
– «
Дана. Хочется верить, что ты до сих пор живешь в нашем парижском доме и это письмо. Хотя я не уверен, что хочу этого»
, –
начал я, чувствуя себя более чем паршиво.
Знакомый каллиграфически аккуратный подчерк Винсента. Знакомые выражения. Я прочитал письмо до конца, стараясь не вникать в его суть, и поднял глаза на Дану. Она приводила волосы в порядок, внимательно глядя на себя в зеркало.
– Все?
– Да. – Я сложил бумагу и вложил ее обратно в конверт. Винсент был мудр. Еще очень молод. Но мудр. Он знал, что мог сказать ей сейчас, когда для него надежды не было. Или была?