Прикосновение
Шрифт:
Он рассказал все. Все как было. Руслан еще раз обвел всех взглядом, желая определить, как они восприняли то страшное, что тридцать с лишним лет он хранил в себе. Они хмуро смотрели, кто в пол, кто себе на ладони, кто в открытое окно… Будто не понимали, что Руслану необходимо услышать от них ответ на вопрос, что мучил его со дня гибели Юры. А может, они не желали, чтоб он знал, что творится в их душах!
Когда-то Руслану пришлось присутствовать на операции. Крупный осколок снаряда попал партизану в грудь. Операцию проводили срочно, ночью, посреди леса, при керосиновых лампах. Две из них приказали держать Руслану, да так, чтоб хорошо освещалась рана. При взгляде на грудь он пошатнулся. Не от крови — ее за годы войны он повидал много,
Кто и в чем мог упрекнуть партизанского врача? Не он ли в тяжелейших условиях поспешного — под напором карателей — отхода отряда, рискуя демаскировать себя, решился на операцию, желая спасти раненого? Но, понимая, что врач не виноват, Руслан тем не менее не был в состоянии посмотреть ему в глаза.
Сейчас он, Гагаев, не оказался ли в той ситуации, в какой был партизанский врач?
Как ни тяжело было чувствовать отчуждение однополчан, Руслан вдруг явственно ощутил, что давно должен был поведать им о том, как погиб Юра. Он не имел права утаивать от них того, что случилось тогда. Он хорошо узнал, как у кого из них сложилась жизнь. Он видел, что большинство из его боевых друзей воздвигли дом счастья праведными путями, не забывая, ради чего бродили лесными тропами, устраивали засады, пускали под откос поезда… Ни одного из них Руслан не мог назвать подонком. Они были чисты и в помыслах, и в делах, и в поступках. Среди них есть лауреат, член-корреспондент Академии наук, Герой Социалистического Труда. Пожелай Руслан обвинить Корытина, Крючкова, Рубиева, Екатерину в нечестности или в корысти, — какие факты он смог бы им предъявить?
И все-таки он обвинял их. Обвинял в том, что они, сами не допуская подлостей, зачастую не давали настоящего боя тем, кто рядом ловчил, выгадывал, работал локтями. Быть самому чистым — этого мало. И виноват в том, что не все однополчане помнили клятвы под огнем врага и не шли врукопашную на подлость, и он, Руслан Гагаев. Поведай он раньше о гибели Юры своим друзьям, они не были бы столь беспринципны в отношении с людьми и были бы менее снисходительны к чужим и, что еще более важно, к своим слабостям. Руслан нутром почуял, что теперь так и будет.
Он мог бы многое им поведать из того, о чем думал и передумывал долгие годы; он мог бы им доказать со ссылкой на свой печальный опыт, что выбор пути происходит не только на развилке, в решающие моменты жизни. Выбор — он во всем. И в том, как ты прожил день, чем отметил его: трудом или леностью духа; и в том, о чем человек мечтает и к чему стремится; и в том, равнодушно ли он взирает на проделки хапуг, стяжателей, очковтирателей или дает им бой.
Ему не терпелось сказать им хотя бы часть того, что накопилось в душе. Но он молчал. Нужны ли еще слова? Не много ли мы в своей жизни говорим — пусть правильно и убедительно? Разве не все люди понимают, что такое хорошо и что такое плохо? И как следует поступать в тех или иных ситуациях? Нет, не нужно больше слов. И без разъяснений каждому из сидящих в комнате ясно, что значит для них смерть Юры.
Вот и Лена подняла голову, смело посмотрела ему в глаза. И ты поняла, что к чему? Да, да, это счастье, что вы с Сосланом встретились. И вам нельзя, никак нельзя быть друг без друга. И вы никогда, никогда не расстанетесь! И ты теперь знаешь, Лена, что для этого надо: почаще спрашивать себя, строишь ли ты свою судьбу так, чтобы не было стыдно перед теми, кому мы обязаны счастьем жить на этой земле… Ты сделала для себя этот вывод. Будь счастлива! Пожалуйста, будь счастлива…
Руслан еще раз обвел всех тяжелым, пронзительным взглядом… Все… Больше ему здесь делать нечего. Надо уходить. Нужно дать им возможность подумать, взвесить все. Пусть каждый сам решит, как жить дальше… Ему же следует уйти…
Руслан повернулся и медленно направился к двери. Никто не смотрел ему вслед, но каждый слышал, как жалобно застонали под его сапогами дощатые ступеньки лесенки, и все вместе вздрогнули, когда щелкнул засов.
Сколько времени они сидели так — молча, не глядя друг на друга, низко опустив головы, — они не могли определить. Их ошеломил рассказ Руслана. Картина смерти Юры стояла перед глазами.
— Разум говорит одно, но сердцу… больно! больно! — застонал Крючков.
— Бедный Руслан, — прошептала Екатерина.
— Все не так, — тихо подал голос Рубиев. — Все не так… что-то… Вползло в нас помимо воли…
Вроде бы все было ясно и как сложно! И больно. Они понимали, что не должны были так отпускать Руслана, что следовало дать ему понять, что он прав, что никто не смеет его ни в чем упрекнуть. Нужно было задержать его. И теперь они мучились, что не остановили Руслана. И когда вновь скрипнула калитка и явно послышались торопливые шаги, они с облегчением вздохнули: еще не поздно и поправить дело…
Дверь резко распахнулась. Но на пороге появился не Руслан. Екатерина громко ахнула: в дверях стоял… Юра! Те же прищуренные, в веселых искорках, карие глаза! Тот же задорно вздернутый нос!..
— Не опоздал? — взволнованно закричал он.
И голос был Юрин, такой же басистый… Теперь и Рубиев, Крючков, Корытин во все глаза смотрели на пришельца. Перед ними был Юрий, Юрий, только повзрослевший, потяжелевший фигурой…
— Юра? — тихо, застенчиво от неверия в то, что видят глаза, спросила Екатерина.
— Юрий Юрьевич, — широкой улыбкой отозвался он. — Похож? Мне и мамаша все уши прожужжала о том, что я как две капли воды похож на отца. Вот и вы подтвердили.
Он, резко встряхивая, крепко пожал каждому из них руку, ну точь-в-точь как это делал его отец. Они смотрели на него как завороженные, их удивленные взгляды веселили Юрия Юрьевича; общительный по натуре, шумный, он, не замечая охватившего их напряжения, легко и откровенно делился с ними:
— Меня не отпускали с работы. С полей поступают овощи, — а конвейер на нашем заводе одряхлел и требует усиленного внимания, — разве главному инженеру дозволено в такие дни покидать предприятие? Но мать и Люда — жена моя, — пояснил он охотно, — заявили: хоть на часик, но слетать тебе надо. Когда еще тебе удастся их увидеть? И вот тут я. В самоволке! — задорно захохотал он и вдруг прервал смех, серьезно и проникновенно произнес: — Я горд, что у отца такие добрые и заботливые боевые товарищи! И такие скромные! Каждый месяц, как почтальон заворачивал к нам, мать, прижимая извещение о денежном переводе к груди, ударялась в слезы. И не потому, что без вашей помощи нам пришлось бы тяжко. Благодаря вам я выучился. У матери никакой профессии, всю жизнь работала уборщицей. Замуж так и не вышла. Я было хотел после седьмого класса податься работать, но мамаша не позволила, не того, мол, ждут от тебя товарищи твоего отца, ты должен стать инженером.
Он заметил, как переглянулись между собой Рубиев, Крючков, Корытин, Екатерина, пожали плечами, мол, к переводам не имеют никакого отношения, — заметил и громко засмеялся:
— Мать так и знала, что вы не признаетесь о переводах. Но ты поблагодари их, говорила она. Ее поражало, что вы не писали обратного адреса — и когда с севера шли переводы, и когда с юга. Ее трогало до слез, что вы делали добро от души. Мы пытались по штампам городов определить, кто отправитель, но на все запросы приходил одинаковый ответ: адресат не оставил данных. Но вот сегодня наконец я могу вам от имени матери, жены, Кима и Женьки — детишек моих, от себя лично низко поклониться и сказать вам: «Спасибо!»