Прилив победы
Шрифт:
— И Бузес с Кутзесом тоже их давят! Они добрались до Суккура на следующий день после того, как малва начали отступление, и просто пошли дальше, со всей армией. Сквозь ущелье идет более семидесяти тысяч человек, и ни одного из них даже не поцарапали враги. Им ничего не мешает, кроме той жалкой крепости на берегу реки.
Он скривился.
— Даже если малва попытаются удержать крепость, Кутзес клянется, что его пехота возьмет эту груду камней за два часа. Я не удивлюсь, если он прав. Его парни ничего не делали на протяжении многих недель, только маршировали. Они просто горят желанием подраться.
Его энтузиазм охватил остальных. В течение некоторого времени офицеры во Дворце Юстиниана болтали о сотне новых планов. Большинство из них включали детали, особенности и сложности обеспечения. Нужно постоянно держать один из пароходов в Треугольнике, используя другой, чтобы тащить побольше барж — эта вонючая, жалкая крепость перестанет представлять опасность, если до нее доберется Кутзес! — и, конечно, чередовать суда, чтобы все моряки могли разделить славу, добивая эти жалкие так называемые речные суда малва, — не хочется, чтобы кто-то огорчался, потому что его товарищи начинают называть его управляющим баржей…
Достаточно скоро офицеры начали рассуждать о маневрах и кампаниях. Направиться вверх по Сатледжу — чушь, именно там Линк построил свои самые крепкие форты! — лучше обойти вокруг, по Инду — соединиться с Кунгасом в Гиндукуше, вы представляете, к этому времени он уже добрался до перевала Хибер!
Велисарий ушел задолго до окончания обсуждения. Теперь на планирование будет достаточно времени; более чем достаточно до начала следующей кампании. Все закончилось. Мы выиграли. Но сегодня, сейчас, у него оставался долг, который требовалось выплатить. Как можно лучше.
Калоподий, как знал Велисарий, все еще оставался на своем посту в командном бункере. Новости о прибытии «Фотия» — и все, что они означали, — уже разнеслись по всему Железному Треугольнику. Продвижение этого известия напоминало приливную волну, и восторг нарастал по мере ее продвижения. Как полагал Велисарий, когда она достигнет солдат, охраняющих наружные стены, они начнут безжалостно насмехаться над малва. К его глубокому удовлетворению, он знал и то, что нигде празднование не будет более буйным и несдержанным, чем среди пенджабских крестьян, проживающих в городе, который они стали называть на своем языке словом «наковальня».
Калоподий не участвовал в празднике. Он сидел за тем же письменным столом, за которым сидел каждый день, и выполнял свои обязанности, диктуя приказы и послания клерку, служившему его главным секретарем. Услышав шаги Велисария — у Калоподия уже развился поразительный слух, свойственный слепым, — греческий офицер поднял голову. Странно, но он выглядел несколько смущенно. Он что-то поспешно прошептал секретарю, и тот отложил перо.
Велисарий мгновение изучающе смотрел на молодого человека. Было трудно прочитать выражение лица Калоподия. Отчасти потому, что молодой человек всегда обладал нетипичным для его лет спокойствием и уверенностью в себе, но в основном из-за ужасных повреждений лица. Калоподий снял повязки несколько дней назад. Со спокойным вызовом, который, как знал Велисарий, был для него естественным, молодой человек демонстрировал миру эти покрытые ужасными шрамами, пустые глазницы и искореженный лоб.
Полководец снова, как всегда бывало с ним после возвращения Калоподия, почувствовал нахлынувшую волну печали и угрызений совести.
«Это не твоя вина», — настаивал Эйд.
«Конечно, моя, — ответил Велисарий. — Именно я — и никто другой — отправил этого парня в пекло. Велел ему удерживать позицию, которая являлась ключевой для моей кампании, прекрасно зная, что такому мальчишке этот приказ кажется отданным чуть ли не самим Господом Богом. Я мог велеть ему броситься на собственный меч, зная, что он это сделает».
«Другие мальчишки будут жить благодаря ему. Тысячи мальчишек — в этом самом месте. Жители Пенджаба и римляне».
Велисарий вздохнул.
«Дело не в этом, Эйд. Я знаю, что это так, и именно поэтому я отдал ему приказ. Но этот приказ — и его последствия — остаются на моей совести и нести эту ношу мне. Никому другому. И я не могу торговать этой ношей, обменивая ее на последствия той операции, на спасенные жизни, словно безжалостность — это товар, который в ходу на деревенском рынке. Грех есть грех, и незачем об этом говорить».
Калоподий прервал эту молчаливую перебранку. Он поднялся на ноги и спросил:
— Я могу вам как-то помочь, командир? — Какой-то частью разума Велисарий с радостью отметил, что слепой парень уже отличает шаги одного человека от другого. Но он далеко задвинул эту мысль, в то время как другая — та, что находилась гораздо ближе к душе человека — поднялась наружу.
Он прошел вперед и обнял парня. Затем, сдерживая слезы и стараясь, чтобы голос звучал ровно, прошептал:
— Мне жаль, что ты потерял глаза, Калоподий. Если бы я мог вернуть тебе зрение, отдав свои, я бы сделал это. Клянусь, что сделал бы.
Парень неловко ответил на объятия. И похлопал полководца по спине, словно взрослый, успокаивающий ребенка.
— О, я не хотел бы, чтобы вы это сделали. Правда не хотел бы. Нам ваши глаза потребуются больше, чем мои. Война еще не закончилась. Кроме того…
Он поколебался, затем откашлялся.
— Кроме того, я много думал. И я хотел бы просить вас об одном одолжении, которое вы могли бы для меня сделать.
Велисарий отошел на полшага назад и положил обе руки парню на плечи.
— Все, что от тебя требуется, — это только попросить. Все, что угодно.
Калоподий показал на секретаря, который сидел у письменного стола.
— Ну, дело вот в чем. Я подумал, что, по слухам, Гомер тоже был слепым. И кто заработал больше славы и известности, чем он? В конце концов, его будут помнить столько же, сколько Ахилла. Может, еще дольше.
До того как Велисарий смог ответить, Калоподий уже замахал руками, словно протестуя.
— Конечно, я не о себе! Я однажды попробовал себя в поэзии, но результаты получились ужасными. Но тем не менее я действительно хорош в риторике и в грамматике, и, думаю, проза у меня получается неплохо. Поэтому…