Приманка для дракона
Шрифт:
– Что это было? Что за странные вопросы? Что с ним? – набросилась я на дракона.
Конечно, у меня нет опыта по пересечению границ, но даже постороннему человеку ясно, что пограничник испугался слов Феликса.
– Кто вы? – задала самый важный вопрос. – Явно не вор. А что делали в Грэдстоуне?
– Сказал же, был в отпуске.
– Разве это подходящий город для отпуска?
– А то! – мне достался донельзя хитрый взгляд. – Спи, Изабо. До столицы ехать сутки.
– Но я должна
– Сутки! – строго приказал Феликс и нахмурился. – Не перечь мне, Изабо.
Я открыла рот, чтобы возразить, но не смогла – тяжесть опустилась на мои веки, сковала тело и утащила в сон. Как я ни сопротивлялась, ничего не смогла с собой поделать.
***
Мужчина, сидевший напротив меня, кривился. Он только что с брезгливым видом бросил вилку на стол и разглядывал меня так, будто я не человек, а маленькая надоедливая мушка.
Стало очень неприятно. Захотелось встать и уйти, но я не могла. Сама не знаю почему.
– Не могу есть два дня подряд одно и то же, – сквозь зубы прошипел он. – Ты целый день дома. Какого черта не приготовила отбивные?
Про что это он? Я и не понимаю и почему-то расстраиваюсь. С дрожью в голосе спешу оправдаться:
– Ты купил большой кусок. Пока он разморозился, пока я порезала и поставила мариноваться, прошло три часа. А потом нужно было бежать к Тёмочке. Он проснулся и заплакал.
– Подумаешь, подождал бы, – ответил мужчина и встал.
Подошёл к холодильнику, достал банку пива и с характерным щелчком откупорил её. Выпил из горла.
– Но он не мог ждать. Он плакал, – почему-то растерялась я. – Неужели ты не понимаешь, он не может ждать? Да и колбаски сегодня другие, с чесноком. Вчера были люля-кебаб.
Мои слова вызвали недовольство мужчины. Он снова скривился:
– Не люблю полуфабрикаты, ты же знаешь. Сто раз тебе говорил, а ты опять за своё. Лишь бы баклуши бить и не готовить. А ведь дома сидишь. Государство тебе деньги платит, чтобы ты за ребёнком и мужем ухаживала. Моя мать никогда не отказывалась готовить, – громко отхлебнув, он достал из кухонного шкафчика чипсы. – Закажи пиццу, что ли.
– У нас осталось мало денег, – нерешительно возражаю я, наблюдая, как он чешет круглое пузо. – Вчера купила пару ползуночков и подгузники. Осталось три тысячи до твоей зарплаты. Ещё неделю жить.
– Возьми из декретных – через плечо бросает, как я теперь понимаю, якобы мой муж.
– Но я положила их на счёт. Их нельзя снять. Вань, мы же решили копить Теме на обучение. Ты что, забыл?!– чуть не плача, возражаю. – Ты стал таким грубым, Вань. Я не узнаю тебя. Что-то случилось на работе?..
Я вижу эту сцену как бы со стороны и одновременно участвую в ней. Но не могу высказать свои настоящие мысли. Как будто повторяю
Странное чувство.
И в тоже время я не могу отделаться от мысли, что мне всё здесь знакомо: и кухня с потертыми шкафчиками бежевого цвета, и стол, покрытый цветастой клеенкой. Кружки с потрескавшимися стенками, которые почему-то нельзя выбрасывать.
Ах да: «Мама отдала их скрепя сердце. Это фамильный сервиз, и неважно, что от него осталось три кружки и два блюдца. Если выкинешь, обидишь маму. А она не заслуживает того, чтобы какая-то девка её обижала».
И я даже вспомнила интонацию, с которой невсамделишный муж Ваня мне это говорил – столько в его тоне было гордости и апломба, что я тогда подумала – он цитирует мать.
И мне стало очень обидно. Я тоже не заслужила того, чтобы пить из треснувших кружек. А уж поколотые салатники сразу бы выбросила, но их тоже «нельзя трогать».
А почему я не могла пойти и купить другую посуду – не знала. Не могла и всё тут.
Вдруг я услышала детский плач. Он доносился из соседней комнаты, как и звук включённого телевизора.
Вздрогнув, я бросила тряпку, которой собиралась протереть стол, и выбежала из кухни.
Ракурс сместился.
Теперь я укачивала ребенка под звуки равнодушного комментатора. Ему, невидимому мужчине из телевизора, было наплевать, что громкость бьёт по ушам и превышает все допустимые в десять часов вечера децибелы. Он орал, что нападающий перехватил подачу и рвётся к воротам противника. Ему важно было донести свою характеристику футболиста как до замершего перед телевизором мужа, так и до его сына, вздумавшего так не вовремя проснуться.
– Опять хнычет, – недовольно цедит муж, хрустя чипсами. – Это он в тебя такой. Я в его возрасте спал по шесть часов без пробудки и не мешал родителям жить.
Меня эти слова искренне возмущают, и я несдержанно отвечаю:
– Как ты можешь сравнивать? Все дети разные. К тому же Ксения Владленовна растила тебя без отца!
Реакция, последовавшая за этим, удивляет как меня, стоящую с ребёнком, так и меня, наблюдающую со стороны.
– Не смей судить мою мать!– грозно рычит муж.
И я пугаюсь. Делаю шаг назад, отворачиваю ребенка, чтобы не ударил.
Слишком обозленное лицо у мужа, слишком гневно щурит глаза. Да и рука у него тяжёлая. Я почему-то хорошо это знаю.
– Вань, я не сужу твою мать, – шепчу и едва сдерживаю непрошенные слезы. При нем нельзя плакать – муж не любит женской слабости. Он миллион раз говорил, что самая лучшая женщина на земле – его мать – никогда не плачет. – Я пойду в кухню, Вань. Чай будешь?
Меня смеряют уничижительным взглядом, а потом снисходительно сообщают: