Принц и танцовщица
Шрифт:
— Ни Монте-Карло, ни Милан, ни Барселона.
— Нет? Колье из скарабеев?
— Вы угадали, Мекси. Недаром вас зовут волшебником. Хочу колье из скарабеев, хочу, хочу, — капризно повторяла Медея.
— Гм… Это много труднее, чем купить у Гинзбурга на месяц его подмостки в Монте-Карло или нанять миланский «La Skala».
— Вот потому-то и хочу и еще потому, что вы все можете. Для вас нет ничего невозможного.
Польщенный Мекси зажмурился, как бульдог, которого пощекотали за ухом.
— Конечно, проще всего было бы купить
— Значит, никакой надежды? — спросила Фанарет, слегка надувшись.
— Почему?
— Как почему? Вы же сами сказали: не продадут…
— Сказал и повторяю. Но ведь это один только путь, есть же другие. Например? Извольте. Революция. Во время революции мало ли что может случиться. Нападение на королевский дворец, разгром его и…
— Мекси, вы шутите? — не поверила ушам своим Фанарет.
— Я не люблю шуток, глупых в особенности.
— В таком случае это… Ради колье революция? Ничего не понимаю.
— Поймете. Кто вам сказал — ради колье? И без колье революция должна произойти в Дистрии. А раз так, почему же заодно не сделать вам удовольствие?
— Мекси, я артистка и ничего не смыслю в политике. Но разве, разве революция делается по заказу? Я думала: это стихийное возмущение народных масс…
— Полноте, — махнул рукой Мекси. — Стихийное возмущение народных масс? Оно и видно, что вы ничего не смыслите. Именно все революции всегда и повсюду, моя милая, делались по заказу. А так называемые народные массы — на то они и массы — как стадо баранов, идут за своим вожаком.
— На это нужны деньги? — невольно робея, как скромная ученица перед мудрым учителем, спросила Фанарет.
— Да, каждую революцию кто-нибудь субсидирует. Это необходимое условие.
— Но ведь вам же это будет стоить больших денег? Жалко…
— Ничуть не жалко. На этом деле я заработаю еще больше. Умные люди зарабатывают всегда на революциях.
— Как?
— Ну, этого объяснять я не буду. Все равно ваша прелестная головка не вместит и не поймет сложных финансовых комбинаций.
— Вот как? — притихнув, задумалась Фанарет.
Человек, только что плотоядно целовавший место у локтевого изгиба, этот человек с бульдожьим лицом испугал ее. Еще бы не испугать! Он с таким уверенным спокойствием обещает сделать революцию, как если бы планировал завтрашнюю поездку в Байи, где Нерон проводил часть лета…
Она так и сказала:
— Я начинаю вас бояться.
Он снисходительно улыбнулся, как улыбаются изумлению ребенка перед самым обыкновенным, самым понятным…
— Не бойтесь. Это гораздо проще, чем кажется. Впрочем, убедитесь
16. БИОГРАФИЯ АРОНА ЦЕРА
Но как ни убеждал Мекси танцовщицу, что сделать революцию вовсе не так трудно и что вовсе это не такая мудреная вещь, она ему не верила. Никак не могла поверить. Он ее дурачит, смеется над нею, как над девчонкой, что-то скрывает и чего-то недоговаривает.
А между тем с ней он в данный момент был таким, каким вообще редко бывал с людьми. Договаривал все до конца, разве, пожалуй, смеялся, вернее, глумился над презренным человеческим стадом, которое следует за своим вожаком, сулящим ему все блага, радости, наслаждения и богатства.
И разве не был прав, тысячу раз прав Мекси: революцию всегда кто-нибудь субсидирует. И этот «кто-нибудь» обыкновенно очень крупный капиталист, поднимающий за собой «массы» магическим лозунгом «борьба с капитализмом».
Фанарет урывками читала кое-что о революциях, но весь этот лживый революционный пафос так мало похож на то, что сейчас услышала она от Мекси. И хотя он не рассеял вполне ее недоверия, однако этот кейфовавший с сигарой в зубах коротконогий банкир как-то стихийно вырос в ее глазах, вырос до титанических размеров. Да, он может, все может… Страшные миллионы. Страшная его власть…
И сама изумившись, почувствовала Медея, что могла бы влюбиться в этого почти безобразного, неуклюжего, тучного банкира, как влюбляется баядера в таинственное и свирепое божество с несколькими грудями, головами и руками…
Словно под тяжелым прессом находилось ее вспугнутое воображение. И вместе с тем, как в этом «спрессованном» воображении Мекси вырастал в гранитного колосса, высотой с Везувий, вместе с этим тускнел как-то и мерк престиж тех, которые чуть ли не с пеленок уже носят короны и мантии. После того, что сказал Мекси, эти блеск и величие столь же хрупки, сколь и призрачны. Этот примчавшийся из Дистрии за ее ласками, за ее телом прозаический, в прозаическом пиджаке человек одним движением руки бросит в тлеющий костер несколько миллионов. Костер вспыхнет, и в его пламени погибнут и короны, и мантии, и дворцы, и даже те, кто носит эти короны и мантии и живет во дворцах.
И еще все как-то не веря и желая себя убедить, услышать ответ, она после долгой паузы спросила отяжелевшего, размякшего после завтрака, вина и ликеров Мекси:
— Так вы это… наверное сделаете?
Мекси, пошевельнувшись, приподнял веки.
— Сделаю. Сказано ведь. Я никогда не повторяю одного и того же.
— И… и колье?
— Ваше. Почти не сомневаюсь.
— И что же будет тогда с ним, с принцем? Он уже не будет принцем?
— Одно из двух: или его уничтожат, или он будет принцем в изгнании. Без средств, без почета и власти, без красивого мундира, без всего того внешнего блеска, утратив который, они превращаются в обыкновенных, почти обыкновенных эмигрантов.