Принцесса Брамбилла
Шрифт:
– Любезный, дражайший синьор!
– обратился к Джильо Панталоне (так мы станем называть эту маску, несмотря на ее измененный костюм).
– Какой счастливый день! Ибо ему я обязан удовольствием и честью вас видеть! Не из одного ли мы семейства?
– Сколь ни велико мое восхищение, - ответил Джильо, - ибо вы бесконечно мне нравитесь, все же я не пойму, каким образом мы с вами оказались бы в родстве?
– О боже мой!
– ответил Панталоне.
– Скажите, дорогой синьор, бывали вы когда-нибудь в Ассирии?
– Некое смутное воспоминание говорит мне, что однажды я был уже на пути туда, но доехал только до Фраскати, где негодяй веттурино возле самых ворот меня опрокинул... так что мой нос...
– О боги!
– воскликнул Панталоне.
– Значит, это правда? Этот нос, эти петушиные перья... Мой дорогой принц! О мой Корнельо! Но я вижу, вы побледнели от радости, что вновь меня обрели... О мой принц! Выпейте глоточек, один только глоточек!
Тут Панталоне поднял стоявшую возле него оплетенную бутыль и протянул ее Джильо. Но в это мгновение из нее взвился легкий голубоватый дымок и, сгустившись, принял прелестный облик принцессы Брамбиллы: однако миниатюрная изящная фигурка высунулась
– О, поднимись выше! Чтоб я мог тебя увидеть во всей красе!
Но здесь над его ухом раздался грубый голос:
– Эй ты, франт - заячьи лапки в небесно-голубом я розовом! Как ты смеешь выдавать себя за принца Корнельо? Ступай домой и хорошенько проспись, болван!
– Грубиян!
– воскликнул Джильо. Но в эту минуту толпой набежали маски, разъединили их, и Панталоне со своей бутылью бесследно исчез.
Глава вторая
О странном состоянии, в котором спотыкаешься об острые камни, больно раня ноги, забываешь поздороваться с достойными людьми и налетаешь головой на закрытые двери.
– Действие блюда макарон на любовь и мечты.
– Ужасные муки актерского ада и Арлекин.
– Как Джильо не нашел своей милой, зато, связанный портными, подвергся кровопусканию.
– Принц в коробке из-под конфет и утраченная возлюбленная.
– Как Джильо возмечтал стать рыцарем принцессы Брамбиллы, потому что из спины у него вырос флаг.
Не гневайся, любезный читатель, если тот, что взялся рассказать тебе историю о принцессе Брамбилле именно так, как она была задумана на задорных рисунках мастера Калло, без церемонии потребует, чтобы ты, пока не дочитаешь сказку до последнего слова, добровольно отдался во власть всему чудесному - более того, хоть чуточку в эти чудеса поверил. Но, может быть, в то самое мгновение, как сказка скрылась во дворце Пистойя или принцесса появилась в голубоватой дымке винной бутыли, ты уже воскликнул: «Что за глупые, смешные бредни!» - и сердито бросил книжку, даже не обратив внимания на ее прелестные гравюры? Тогда все, что я собираюсь рассказать, дабы ввести тебя в чарующий мир причудливых рисунков Калло, запоздало бы на горе мне и принцессе Брамбилле! Но, может быть, у тебя мелькнула надежда, что автор, испугавшись какого-либо странного видения, нежданно опять вставшего перед ним на пути, бросился в сторону и забрел в дремучую чащу, однако, опамятовавшись, вновь выберется на прямую, широкую дорогу, и тогда тебе захотелось читать дальше? Дай-то бог! Должен тебе сказать, благосклонный читатель, что мне - может быть, ты это знаешь по собственному опыту - уже не раз удавалось уловить и облечь в чеканную форму сказочные образы - в то самое мгновение, когда эти призрачные видения разгоряченного мозга готовы были расплыться и исчезнуть, так что каждый, кто способен видеть подобные образы, действительно узревал их в жизни и потому верил в их существование. Вот откуда у меня берется смелость и в дальнейшем сделать достоянием гласности столь приятное мне общение со всякого рода фантастическими фигурами и непостижимыми уму существами, и даже пригласить самых серьезных людей присоединиться к их причудливо-пестрому обществу. Но мне думается, любезный читатель, ты не примешь эту смелость за дерзость и сочтешь вполне простительным с моей стороны стремление выманить тебя из узкого круга повседневных будней и совсем особым образом позабавить, заведя в чуждую тебе область, которая в конце концов тесно сплетается с тем царством, где дух человеческий по своей воле властвует над реальной жизнью и бытием. Но если все это тебя не убедило, то я в обуявшем меня страхе сошлюсь на весьма серьезные книги, в полной правдивости которых но возникает ни малейшего сомнения, хотя и в них происходит нечто схожее. Что касается чудесного шествия принцессы Брамбиллы с единорогами, иноходцами и прочими средствами передвижения, без труда прошедшими через узкие ворота дворца Пистойя, то уже в «Удивительной истории Петера Шлемиля», поведанной нам славным мореплавателем Адальбертом фон Шамиссо, некий добродушный серенький человечек проделал такой кунштюк, который полностью посрамил описываемое мною чудо. Все знают, что он по заказу публики, не торопясь, без труда вытащил из кармана сюртука английский пластырь, подзорную трубу, ковер, палатку, а под конец экипаж с лошадьми. Что касается принцессы Брамбиллы... Но хватит об этом! Конечно, следует помнить, что в жизни мы зачастую оказываемся перед открытыми вратами волшебного царства и что нам дано заглянуть в тайную лабораторию, где хозяйствует могущественный дух, чье таинственное дыхание овевает нас, наполняя странными предчувствиями; но ты, любезный читатель, с полным правом, вероятно, скажешь, что никогда тебе не мерещилось столь причудливое шествие, выходящее из тех врат, какое будто бы видел я. И потому я лучше спрошу тебя, неужели ни разу в жизни не посещало тебя сновидение, которое ты не мог приписать ни испорченному желудку, ни воздействию винных паров или лихорадки? Милый чарующий образ, который прежде уже говорил с тобой только в смутных предчувствиях, таинственно сочетавшись с твоей душой, овладел всем твоим существом, и ты, полный робкого любовного томления, мечтал и не смел обнять нежную невесту, которая в светлых одеждах вошла в темную, мрачную мастерскую твоих мыслей, и она, озаренная ярким сиянием, исходившим от волшебного образа, вся раздалась. И в тебе зашевелилось, ожило, вспыхнуло тысячами ярких молний горячее стремление, чаяние, страстная жажда схватить неуловимое, удержать его, и ты готов был изойти в неизъяснимой боли, лишь бы раствориться в нем, в этом чудесном образе. Отрезвило ли тебя пробуждение? Разве не остался в тебе тот невыразимый восторг, который, едва ты очнулся от сна, пронизал твою душу мучительной болью? Не остался ли он в тебе? И не показалось ли тебе все вокруг пустым, печальным, тусклым? Будто только этот сон был подлинной жизнью, а то, что ты принимал за нее, лишь ошибка твоего ослепленного разума! Все твои мысли, как в фокусе, сходились в одной точке, и огненная чаша эта, вобравшая в себя пламя высочайшего горения, замыкала в себе твою сладостную тайну от слепой, бесплодной повседневной суеты. Гм! В таком мечтательном настроении натыкаешься на острые камни, больно раня ноги, забываешь поклониться достойным людям, желаешь друзьям доброго утра в глухую полночь, налетаешь головой на первую попавшуюся дверь, забыв ее отворить, - словом, дух твой носит тело как неудобную, не по мерке сшитую одежду.
В такое состояние впал молодой актер Джильо Фава после того, как несколько дней подряд тщетно пытался напасть хотя на малейший след принцессы Брамбиллы. Все чудесное, что он увидел на Корсо, казалось ему только продолжением сна, где ему привиделась красавица: ее образ вставал перед ним из бездонного моря страстной тоски, и ему хотелось утонуть в нем, исчезнуть. Только этот сон был жизнью, все остальное пустым призраком, и потому, надо думать, он совершенно забыл о своем актерском призвании. Мало того, вместо слов роли он говорил о своей мечте, о принцессе Брамбилле, клялся победить ассирийского принца; путаясь мыслями, утверждал, что тогда он сам и станет тем принцем, часто разражался пространными, бессвязными речами. Все, разумеется, сочли его помешанным, в первую очередь импресарио, который без церемоний прогнал его, лишив последнего заработка. Нескольких дукатов, которые он чистого великодушия ради бросил бедняге на прощание, хватило лишь на считанные дни: Джильо ждала самая горькая нужда. Прежде это повергло бы несчастного в беспокойство и страх, но теперь он об этом не думал, витая в небесах, где в земных дукатах не нуждаются.
Свой голод, как насущную жизненную потребность - о том, чтобы полакомиться, он давно и думать забыл, - Джильо походя утолял у одного из тех харчевников, которые, как известно, располагаются со своей передвижной кухней прямо на улице под открытым небом. Однажды он шел мимо такой харчевенки, и оттуда так аппетитно запахло горячими макаронами, что у Джильо слюнки потекли. Он подошел, открыл кошелек, чтобы заплатить за свой скудный обед, и, к немалому своему удивлению, обнаружил, что в нем нет ни байокко. И тут в нем властно заговорило физическое начало, у которого наш дух, как бы он высоко ни заносился, здесь на земле находится в самом гнусном рабстве. Джильо почувствовал, что он ни разу прежде, когда был исполнен возвышенных мыслей, не ощущал такого нестерпимого голода, что он просто алчет уплесть солидную порцию макарон, и стал заверять хозяина харчевни, что случайно при нем не оказалось денег и за миску макарон он завтра непременно заплатит. Харчевник засмеялся ему в лицо и заявил, что он и без денег отлично может утолить свой аппетит: стоит ему только оставить в залог свои красивые перчатки, шляпу или плащ. Лишь теперь бедный Джильо понял весь ужас своего положения. Ему живо представилось, как он, оборванный нищий, хлебает у монастырских ворот даровой суп. Еще сильнее его резнуло по сердцу, когда, очнувшись от своих мыслей, он внезапно заметил Челионати: шарлатан на своем обычном месте у церкви Сан-Карло потешал толпу шутовскими выходками и, как показалось Джильо, окинул его взглядом, в котором сквозила самая злая насмешка. Исчезло милое видение, погибли все счастливые надежды: Джильо понял, что бесчестный Челионати обольстил его дьявольскими уловками и, воспользовавшись его глупым тщеславием, недостойным образом обманул сказкой о принцессе Брамбилле.
Как бешеный бросился он бежать, позабыв про голод и думая только о том, как бы отомстить старому колдуну.
Он сам не знал, какое странное чувство вдруг пробилось в его душе сквозь всю злобу, всю ярость и заставило остановиться, будто его неведомыми чарами приковало к месту. «Джачинта!» - вырвалось у Джильо из груди. Он стоял перед домом, где жила его милая, к которой он так часто в уютны и сумеречный час взбирался по узкой, крутой лестнице. Ему вспомнилось, как его призрачная мечта впервые пробудила недовольство в милой девушке, как он потом ее покинул, больше не видал ее, перестал о ней думать, как утратил возлюбленную, был ввергнут в нужду, в лишения, - и все по милости Челионати, который бесчестно его одурачил. Изнемогая от горя и печали, Джильо долго не мог опомниться, пока наконец не принял решение немедленно подняться к Джачинте и, чего бы это ему ни стоило, вернуть ее любовь. Но когда Джильо постучался к ней в дверь, он в ответ не услышал ни звука. Он приложился ухом к двери: в комнате царила все та же мертвая тишина. Джильо несколько раз окликнул Джачинту по имени. Но когда и теперь не последовало ответа, он стал клясть свою глупость, трогательно жалуясь, что сам дьявол в образе окаянного шарлатана Челионати ввел его в соблазн, и в самых возвышенных выражениях молил возлюбленную простить его, заверяя в своем глубоком раскаянии и горячей любви.
Вдруг чей-то голос крикнул снизу:
– Хотелось бы мне знать, какой это осел в моем доме воет и стенает, изливаясь в жалобах прежде времени - ведь до первой великопостной среды еще далеко!
Это говорил толстый хозяин дома - синьор Паскуале. С трудом поднявшись по узкой лестнице и узнав Джильо, он окликнул его:
– Это вы, синьор Джильо? Скажите на милость, какого черта вам вздумалось испускать свои ахи и охи, разыгрывая перед пустой комнатой роль из какой-то дурацкой трагедии?
– Пустой комнатой?
– вскинулся Джильо.
– Пустой комнатой? Ради всех святых, синьор Паскуале, скажите - где Джачинта? Где она, моя жизнь, мое сокровище?
Синьор Паскуале удивленно уставился на него, потом спокойно сказал:
– Синьор Джильо, я знаю, что с вами приключилось. Всему Риму известно, что вы малость рехнулись и что вам пришлось уйти со сцены. Сходите к врачу, велите пустить вам кровь и суньте голову в холодную воду.
– Я еще не сошел с ума, но непременно сойду, если вы мне сию минуту не скажете, где Джачинта, - взволнованно крикнул Джильо.
– Не притворяйтесь, - все так же спокойно ответил синьор Паскуале, - будто не знаете, каким образом Джачинта вот уже неделя как ушла из моего дома, а за ней последовала и старая Беатриче.
Но когда Джильо, совершенно разъяренный, закричал: «Где Джачинта?» - и обеими руками вцепился в толстого хозяина, тот так заорал: «Спасите! Спасите! Убивают!» - что весь дом всполошился. Хозяйский слуга - дюжий увалень, кинулся сюда, схватил бедного Джильо в охапку, скатился вместе с ним по лестнице и с такой легкостью выбросил из дома, словно в руках у него был грудной младенец.