Принцесса Грамматика или Потомки древнего глагола
Шрифт:
Кстати, вы замечали, что впечатление бывает обманчивым?
Глядя на Кукшу, вы ни за что не поверите, что он разоряет чужие гнезда, что он, по выражению Зяблика, плодит на свете вдов и сирот в большем количестве, чем собственное потомство. По выражению Зяблика, между теми, которые всех едят, и теми, которых все едят, Кукша занимает промежуточное положение: аппетиты у него большие, но габариты маленькие. А для больших аппетитов нужны соответствующие габариты.
На нашей большой дороге Кукша всегда появляется в одиночестве, и соседка Горихвостка, одна из тех горихвосток, которых Кукша
— Ах, бедный! Какой же он одинокий!
При этом Горихвостка так вертит хвостом, что вокруг нее тотчас же собирается аудитория.
— Но ведь он же разбойник! — возражаем мы ей.
Слово «разбойник» настраивает Горихвостку на романтический лад, — возможно, потому, что сама она мирная и вполне безобидная птичка. Если вы обратили внимание, романтика — это нередко тяга к тому, чего сами мы лишены. И вот, настроившись на романтический лад, Горихвостка представляет себе, как этот разбойник вылетает в одиночестве на большую дорогу, и сердце ее сжимает сладкая грусть: неужели ему, разбойнику, суждено быть таким одиноким?
Можно посмеяться над Горихвосткой, можно даже, по примеру Зяблика, назвать ее Горе-Хвосткой, но Горихвостка прекрасна, а прекрасное редко бывает смешным. Мы не сводим с нее восхищенных глаз, а когда Горихвостка начинает вертеть хвостом, мы едва не падаем с наших веток.
Что и говорить, этот разбойник выделяется среди нас. Может быть, потому, что он держится особняком, а когда держишься особняком, тогда, конечно, среди других выделяешься. Даже свои перелеты он совершает не в стае, а в гордом одиночестве. Правда, не в очень гордом, потому что панический страх загоняет его на каждое встречное дерево, где Кукша подолгу отсиживается, прячась от возможных, зачастую мнимых, врагов.
Обратите внимание: великодушие противоположно малодушию. Поэтому жестокие всегда трусливы.
— Он бы не был таким разбойником, если б не был так одинок, — вздыхает Горихвостка, оправдывая Кукшины злодеяния, на что Зяблик немедленно возражает:
— Он бы не был так одинок, если б не был таким разбойником.
Зяблик прав, Зяблик тысячу раз прав, но его правота ни в ком не вызывает сочувствий. Всем гораздо ближе Горихвосткина неправота. Потому что в Горихвостке все прекрасно: и правота, и неправота, — одно ее движение хвостом убеждает нашу аудиторию. И мы уже завидуем этому разбойнику и его одиночеству, потому что, если взять во внимание Горихвостку, его одиночество с нашим не сравнить. Мы не сводим с нее глаз и думаем: до чего же мы все одиноки! Мы летаем стаями, мы собираемся шумной гурьбой на деревьях, стараясь перекричать и перегорланить друг друга, но мы одиноки, мы по-настоящему одиноки… Потому что не о нас печалится Горихвостка и не для нас она вертит хвостом…
Зовите меня Судариком, зовите меня Сухариком, но не забывайте, что я — бывший Рогалик.
Помните — с двумя рожками? Да не козлик, нет. Не бычок. Сдобный такой. Да мы же на кухне у вас встречались!
Славные были времена!
Варенья была полная банка, а теперь только три четверти.
Меду была полная банка, а теперь только три четверти. И чай тогда только-только закипел… Вот было время! Горячее, веселое, но и трудное, правду сказать. Сколько было рогаликов, а где они все? Потому что сдобные были, мягкие чересчур. А в жизни главное что?
Твердость.
Это понимаешь не «разу, а со временем, когда станешь — ну, как, к примеру, я…
Вспомнили теперь? С двумя рожками. Нет, не козлик. И не бычок… Зовите меня Сухариком, зовите Кусариком, но попробуйте укусить…
Вот то-то же. Выплюньте зуб, он вам больше не пригодится.
Сидел я у окна, смотрел, как воробьи резвятся на соседней крыше, и завидовал. И вдруг один из них подлетает и говорит:
— Пошли резвиться! Усядемся на проводе, будем хвостиками вертеть.
— У меня нет хвостика.
— Ну, хоть почирикаем, клювики почешем.
Да, почирикать — это бы хорошо! Почесать клювики — золотое дело!
— У меня нет клювика…
Воробей помолчал.
Трудно тебе… А хочешь, я из тебя воробья сделаю?
— Насовсем бы мне не хотелось. Привык я как-то. Да и семья. Там, у вас, у меня нет семьи, а здесь семья…
— Можно не насовсем, — кивнул Воробей. — От семьи насовсем уходить — самое последнее дело. Хотя и последние дела тоже бывают ничего.
— Какие там последние! Я еще первых не переделал…
— Ладно, — сказал Воробей, — сиди как сидишь. Только мыслей у тебя не должно быть человеческих. Думай, как бы в луже поплескаться, стащить кусочек чего-нибудь… И вырастет у тебя хвостик и клювик для чириканья, и полетим мы с тобой резвиться по белу свету…
Я приготовился. Представил, как сижу в луже, чирикаю да хвостиком верчу… Только вот лужа в неподходящем месте: жильцы наши ноги промочат, чего доброго, простудятся…
— Ты о чем думаешь? — подозрительно спросил Воробей. — Вижу по тебе, что мысли у тебя какие-то человеческие, не воробьиные мысли. Ну-ка, сначала давай!
Сосредоточился я. Представил, как сижу на проводе, хвостиком верчу… А по проводам бежит ток… Или не бежит? Что-то я его совсем не чувствую… Конечно, воробьи сидят — и им ничего, но они-то не знают, что такое сидеть без света… Знали бы — сразу почувствовали бы: идет ток по проводу или не идет…
— Опять ты думаешь не по-воробьиному! — рассердился Воробей.
Так и не удалось мне с ним порезвиться. Ни почесать клювики, ни хвостиками повертеть. Оказывается, чтоб воробьем быть, нужно не только иметь хвост и клюв, но и мысли специальные, для чириканья…
ИСТОРИЯ, НЕ ПРОЧИТАННАЯ В КНИГЕ «АЛИСА В ЗАЗЕРКАЛЬЕ»
Когда Алиса подошла к зеркалу, там уже кто-то был. Она присмотрелась и узнала Белого Кролика — того самого, из Страны Чудес. Он смотрел из зеркала, высокомерно улыбаясь, и ронял жалкие, не соответствующие его виду слова:
— О, освободите меня, я уже так опаздываю! Я застрял в этом зеркале, остекленел, озеркалился, ни тпру ни ну, ни в гостях ни дома, ни в городе Богдан ни в селе Селифан…
Он не был похож ни на Богдана, ни на Селифана, он был похож на обыкновенного Белого Кролика, который слишком долго и часто смотрел в зеркало и потому в нем застрял…