Принцесса из рода Борджиа
Шрифт:
— Прозвище «Храбрец» более не мое, — сказал он. — Оно принадлежит вам!
— Уходите быстрее, если вы мне доверяете, — ответил шевалье, — а любезностями мы обменяемся в менее жаркий день…
— Хорошо! Но в какую сторону мне направиться? Я же понятия не имею, где сейчас король!..
— Вчера я видел его. Он был очень бледен и печален, дорогой мой господин Крийон! А направлялся он к Шартру…
— Идемте со мной, сударь! — воскликнул Крийон, любуясь прекрасным, тонко очерченным лицом своего спасителя. — Король произведет вас в полковники!
— Эх, сударь! — безмятежно ответил Пардальян. — Я давно сам себе
Крийон склонил голову.
— Я вас не понимаю, — сказал он, — но это не имеет значения. Клянусь моей жизнью: вы достойный товарищ! Будь у короля десяток помощников вроде вас, он завтра же вернул бы себе трон! Итак, прощайте!.. Вашу руку!
— Вот она!
— Ваше имя?..
— Шевалье де Пардальян! Прощайте, господин де Крийон. Передайте королю, чтобы он не забыл помянуть меня в своих молитвах.
Бравый Крийон, изумленный, не понимающий, всерьез ли говорил с ним шевалье, повернулся к своему отряду, скомандовал: «Вперед!» и отправился в путь, в последний раз отсалютовав шпагой человеку, чья отвага покорила его и чье каждое слово изумляло своей ироничной загадочностью.
Пардальян взял герцога Ангулемского за руку и так, словно ничего необыкновенного не произошло, сказал:
— Вернемся через Монмартрские ворота и отдохнем за кувшином вина в трактире «У ворожеи» доброй госпожи Югетты Грегуар… моей давней знакомой! Вино в ее заведении, милостивый государь, имеет для меня особый вкус — мой отец его любил… Что же до Югетты, то она любила меня!.. Господи, сколько лет миновало с той благословенной поры, когда сердце мое было несвободно!..
Эти слова Пардальян произнес с необычайной для него меланхолией, и изумленный Карл Ангулемский увидел в обычно ясном взгляде своего спутника нечто похожее на легкую дымку, которая исчезает с первыми лучами солнца.
Оставим Пардальяна и Карла Ангулемского на дороге в Париж и вернемся ненадолго к герцогу де Гизу, который устремился к своему дворцу, не отдав Бюсси-Леклерку ни единого приказа и бросив его, ошеломленного, посреди Гревской площади.
Ты удивлен, читатель? А между тем все объясняется достаточно просто: безупречный и изящный кавалер и отважный воин Генрих Лотарингский, герцог де Гиз, волею обстоятельств ставший королем Парижа и почти ставший королем Франции — благодаря безграничному желанию Лиги, огромной и сильной организации, всеми своими щупальцами тянувшейся к королевской власти, — так вот, этот человек, направляемый, или, вернее говоря, ведомый за руку Фортуной, человек, заставлявший трепетать монархов, был давно снедаем страшной ревностью, которая немало мешала его политической карьере.
Гиз следовал своей собственной судьбе. Историк, замечающий лишь внешние проявления, высказывает наивное удивление его колебаниями, с недоумением отмечает его резкие остановки и непостижимые отступления… На Гревской площади, вместо того чтобы встать во главе тысячи солдат Лиги, приведенных Бюсси-Леклерком, он дрожит, бросает толпу, которая его приветствует, и скрывается в своем дворце, выпустив из Парижа три тысячи человек Крийона, ставших впоследствии ядром армии, с которой Генрих III предпримет осаду столицы!
Так что же все-таки произошло? Какая ужасная весть обрушилась на этот неукротимый ум и парализовала его? Да попросту Гиз прочитал письмо принцессы
«Графа де Луаня нет среди тех, кто покинул Париж вслед за Валуа. Герцогиня де Гиз, о которой Вы думаете, что она на пути в Лотарингию и которую два дня тому назад Вы лично проводили до Ланьи, только что вернулась в Париж. Некто ожидает Вас в Вашем дворце, чтобы объяснить Вам это совпадение.»
Глава 4
ПАЛАЧ
Вечером этого дня Париж еще волновался. Утреннее столкновение на Гревской площади, казалось, все еще продолжалось; временами слышались отдельные выстрелы; группы горожан в латах, касках, с пиками, алебардами или аркебузами собирались на перекрестках; иногда проходили военные патрули; иногда проезжал какой-нибудь знатный господин со свитой. Буржуа, солдаты, дворяне — все носили на груди белый крест Лиги или же на шее четки, и горе было тому, кто не имел одного из этих знаков.
День уже кончился, а ночь не наступила; постепенно шум стихал. На город ложились вечерние тени. Они окутывали причудливый и своенравный силуэт старого Парижа, его извилистые узкие улочки, шпили его башен, колоколен и флюгеров, позеленевшую от дождя черепицу крыш, грозные громады Тампля, Лувра, Большого Шатле и Бастилии…
В этот час четыре человека с носилками подошли к повозке Бельгодера, стоявшей на Гревской площади. На носилках был пустой гроб.
В повозке горел смоляной факел; мрачные красные отблески падали на тело Симоны, лежавшее на подстилке, играли на разбросанных цветах и на лице покойницы. Рядом с факелом стояла на коленях обессилевшая Виолетта, не сводившая глаз с мертвого лица той, кого она называла матерью: иногда ее рука нежно поправляла цветы или волосы или же прикасалась к ледяному лбу страдалицы. Девочка не плакала, у нее больше не было слез.
Сумрак медленно окутывал углы фургона. В глубине его неподвижно сидела цыганка Саизума — безразличная ко всему, далекая от происходящего, заблудившаяся в хаосе своих страданий. Рядом с ней, скрестив руки, удовлетворенно ухмыляясь и пристально глядя на Виолетту, возвышался Бельгодер…
Четверо мужчин вошли и поставили гроб рядом с телом.
— Что же! — сказал один из них. — Сейчас мы унесем эту цыганскую еретичку.
— Конечно, — прибавил другой, — священника нет; да оно и понятно: покойница обходилась без него всю жизнь, значит, обойдется и в своей последней прогулке.
Бельгодер согласно кивнул и коротко сказал:
— Мы спешим…
— Вот как! — усмехнулся носильщик. — Вы спешите, приятель? Похоже, вы не хотите заставлять ждать господина дьявола!.. Что ж, детка, посторонись!
Виолетта, задрожав, бросилась на тело Симоны и, рыдая, заговорила с ней, прощаясь навек… Бельгодер грубо толкнул ее. Виолетта поднялась и закрыла руками лицо. Ее сердце разрывалось. Она шептала:
— Прощай, матушка… моя бедная матушка Симона… прощай навсегда…
Когда она осмелилась поднять взгляд, Симона уже лежала в гробу. Девочка громко вскрикнула… Горе прорвалось, хлынуло неукротимым потоком. Она снова упала на колени и принялась охапками бросать цветы в гроб. Мгновение спустя все было кончено! Крышку опустили и заколотили огромными гвоздями. Симона так и не успела раскрыть маленькой Виолетте тайну ее рождения…