Принцесса Володимирская
Шрифт:
Молодая девушка снова положила руку на бумагу, и снова что-то будто сверхъестественное остановило ее.
– Стало быть, я не знаю, что я даю, – подумала она. – Он поставит ту сумму, какую захочет.
И Людовика в несколько мгновений вдруг сообразила всю эту штуку и западню.
– Как я глупа, – подумала она.
– Но я не совсем понимаю, мой отец, – начала она, несколько смущаясь. – Ведь тут вы можете поставить потом… Я не говорю, чтобы вы это сделали! Но это можно сделать, можно потом поставить такую
– Стало быть, вы подозреваете меня, юная грешница, считаете способным на такое дело, за которое людей судят и сажают в тюрьму.
Наступило минутное неловкое молчание…
XVII
Иезуит подошел к ней ближе и стал своим однозвучным и тихим голосом говорить и объяснять что-то подробно.
Но Людовика, сидя над столом, на котором лежала бумага, с тем же пером в руках, которое слегка дрожало в ее пальцах, думала, как выйти из этого странного, томительного и даже пугающего ее положения.
И когда она через несколько мгновений пришла в себя, то услыхала только конец длинной речи духовного отца. Он говорил и убеждал ее, что каких-нибудь несколько тысяч червонцев не будут разорительны для нее.
Глаза Людовики в эту минуту случайно упали на шкаф с книгами. Она увидела издали светло-желтый переплет одной из этих книг, где были новеллы одного итальянского писателя, и, по странной случайности, она вспомнила, что в этом томике есть одна новелла, в которой рассказывается какая-то денежная история, какой-то обман молодого человека, вследствие которого он потерял все свое состояние. Подробности этой новеллы она не помнила, но зато сообразила, что, прочтя ее, она будет гораздо более знать, понимать то, что предлагает ей теперь иезуит.
– Оставьте мне эту бумагу, отец мой, до завтрашнего утра. Я ее подпишу и передам вам.
– Это невозможно. Вы должны подписать ее сию же минуту! – уже другим голосом произнес иезуит.
Но он не ожидал того, что произведут эти три последние слова.
Людовика, самолюбивая и избалованная и отцом, и окружающей средой, вспыльчивая от природы, никогда не слыхала подобной фразы. Тон и звук голоса иезуита рассердили ее.
– А если так, то я не подпишу ее ни сегодня, ни завтра, а когда приедет батюшка, посоветуюсь с ним.
Людовика встала, сложила лист и вежливо подала его духовному отцу.
Не надо было много проницательности, чтобы заметить, что происходило в эту минуту с иезуитом. Он побледнел, рука, принявшая сложенный лист, слегка дрожала. Он хотел заговорить, язык его на секунду будто не мог повиноваться ему.
– Я вижу, что вы более умная, нежели я думал, – выговорил он таким голосом, которого еще никогда не слыхала Людовика. Ясно – это был тот голос, которым иезуит говорил вне замка или сам с собою, так как никогда
– Еще раз, – начал он, – я вас попрошу поставить вашей рукой вот здесь…
Он развернул лист.
– Двести тысяч червонцев, а здесь ваше имя и больше ничего.
– Мне кажется, – произнесла Людовика, – что эта сумма очень велика.
– Да, но не для вас.
– Нет, мне кажется, – медленно произнесла молодая девушка, как бы рассчитывая мысленно и соображая. – Мне кажется, что это, должно быть, половина всего того, что может иметь мой отец.
– Если кажется очень много, поставьте немного меньше, – странно проговорил отец Игнатий.
– Я поставлю пятьдесят тысяч, – вымолвила Людовика.
Иезуит улыбнулся и выговорил:
– Это невозможно, это слишком мало. Впрочем, – вдруг спохватился он, – я согласен и на это. Садитесь и пишите.
Он развернул лист и, показав среди строк пустое место, вымолвил:
– Вот здесь… поставьте пятьдесят.
Людовика, не садясь, рассмеялась и, показав хорошеньким пальчиком несколько выше пальца иезуита, прибавила:
– А здесь потом кто-нибудь поставит сто или двести или триста. И она взглянула, весело смеясь, в лицо иезуита.
Как ни владел собою хитрец, а щеки его слегка зарумянились, и вдруг, бросив бумагу на стол, он сложил руки на груди, смерил с головы до ног огненным взглядом молодую девушку и выговорил:
– Вы не знаете, в какую игру вы играете, моя духовная дочь.
– Отчасти не знаю, но догадываюсь.
– Нет, вы меня не понимаете. Если сегодня вы не подпишете этой бумаги и не сделаете это приношение в церковь Божью, то…
Отец Игнатий тяжело дышал и будто боялся произнести.
– Что ж тогда?
– Все может перевернуться, перемениться, может случиться такое, чего я вам не могу сказать. Но все будет вами погублено, вы лишитесь всего. В последний раз я спрашиваю вас, хотите ли вы написать двести тысяч червонцев и подписать эту бумагу, но не ставить внизу числа?
– Этого я не могу, – несколько робея, произнесла Людовика, так как теперь, глядя в лицо иезуита, она окончательно поняла, с какого рода человеком приходится ей иметь дело и насколько важно само дело.
– Это ваше последнее слово? – вымолвил отец Игнатий.
– Последнее.
– Вы не подпишете?
– Не подпишу.
– Итак, считаю долгом предупредить вас, что когда я выйду из этой комнаты, то все будет кончено. Я клянусь вам Богом, клянусь вот этим распятием, – он взял в дрожащую руку золотой крест, который у него был на груди, поднес к губам своим и прибавил:
– Клянусь и целую этот крест, что если вы не согласитесь на мое предложение, то вы лишитесь всего – и жениха, и состояния, и блестящей будущности. Вы будете… как эта женщина.