Принцип каратэ (сборник)
Шрифт:
— Молодец, Валера. Не говорил ничего?
Вершикова распечатала сигареты. Руки у нее были некрасивые — широкая кисть, короткие пальцы с мелкими, будто обгрызенными ногтями.
— Привет передал, о здоровье справлялся. Поддержать вас хотел, ободрить.
Вершикова улыбнулась.
— Молодец, свое дело туго знает!
— Какое «свое дело»?
— Спички найдутся? — проигнорировала она мой недоуменный вопрос.
Я полез в портфель. Тусклый свет слабой лампочки рассеивался в крохотном, без окон, кабинете. Стол прибит к полу, стул и табурет по обе стороны от него
Они включились автоматически, одновременно с электрическим освещением.
Не помогало. Воздух оставался душным, накрепко пропитанным застарелым запахом дыма тысяч папирос и сигарет. Их курили взвинченные, издерганные опера и усталые следователи, угощали людей, сидящих напротив, — без этого устоявшегося ритуала не обходится почти ни один допрос. Глубоко затягивались подозреваемые, облегчившие душу признанием, нервно глотали дым те, кто был «в отказе» и надеялся выйти отсюда «под расписку». Хотя это и шаблонно, но маленький, начиненный табаком бумажный цилиндрик очень часто оказывал растормаживающее действие и способствовал установлению взаимопонимания.
И Вершикова заметно расслабилась, успокоилась, повеселела. Пора переходить к делу.
Я достал заранее приготовленное постановление, разложил на неудобном столе бланк протокола допроса.
— Вам предъявляется обвинение в умышленном убийстве гражданина Петренко, то есть в преступлении, предусмотренном статьей сто третьей Уголовного кодекса РСФСР…
Привычно выстреливая казенные обороты, я завершил процедуру установленным вопросом.
— Признаете ли вы себя виновной и что можете показать по существу обвинения?
Вершикова цинично скривила губы.
— Показать-то кое-что могу, а вот сто третью брать не собираюсь! Дело-то как было: посидели, потрепались, выпили, музыка там и все дела… Валерка с Галкой наверх поднялись, а Федун ко мне полез… Я и так, и этак: нет, не хочу, отстань, вырываюсь — куда там!
С Вершиковой произошла удивительная метаморфоза. То же отекшее, голое без косметики лицо с рубцами от жесткой свалявшейся подушки, мятый-перемятый вельветовый сарафан, двойник того, что был на Марочниковой, но она сама неуловимо изменилась, разительно отличаясь от Вершиковой на первом допросе и даже от самой себя пятнадцать минут назад, когда ее только ввели в следственный кабинет. Хотя я не сразу определил, в чем же состоит эта перемена.
— Вижу — плохо дело: хватает за разные места, платье срывает, выдралась кое-как, отскочила к стенке, там этот ножик висит… Схватила, выставила — не подходи! А он налетел с разбегу…
Составляя протокол, я незаметно наблюдал за обвиняемой. Она снова закурила, на этот раз не спросив разрешения, и, раздумчиво выпуская дым сквозь плотно сжатые губы, остановившимся взглядом словно бы продавливала неровную шероховатую стену.
Внимательно прочитала протокол, спокойно, с заметной удовлетворенностью подписала, по-хозяйски убрала сигареты в крохотный, с кнопочкой, нагрудный карман и, подчиняясь короткому жесту возникшей в дверях женщины в зеленой форме, вышла не попрощавшись.
Я наконец понял, что изменилось: она держалась очень уверенно, как человек, принявший трудное решение и готовый следовать ему при любых обстоятельствах.
Возвращаясь в прокуратуру, я обдумывал результаты допроса. Многое в нем мне не понравилось.
Не понравилось запоздавшее на два дня расчетливое признание.
Не понравилось, как Вершикова говорила: слишком напористо и зло, будто была не обвиняемой, а обвинителем.
Не понравилась резкая смена настроения.
И самое главное, не понравилось, что названный ею мотив, такой убедительный и подходящий к ситуации, Золотов уже пытался исподволь подсунуть следствию.
А постоянно действующий где-то в затылочной части мозга компьютер каждую секунду, независимо от моей воли решающий различные ситуационные задачи, разбирающийся в переплетении причинно-следственных связей, ищущий логическое обоснование всем действиям и поступкам людей, с которыми приходилось иметь дело, проверяющий достоверность слов, взглядов, жестов, неторопливо отбирал неувязки и несуразицы, подтверждающие обоснованность интуитивных сомнений.
При задержании Вершикову по общему порядку освидетельствовали, осмотрели одежду — никаких царапин, кровоподтеков, ссадин, разрывов швов и тому подобных следов борьбы обнаружено не было.
Ни дежурному следователю, ни мне на первом допросе она не могла внятно объяснить причин происшедшего. Не помню, не знаю… А сегодня — полная ясность, четкая картина, уверенные показания. И все на голом месте! Нет, так не бывает… Обычно случается наоборот: в горячке преступник выкладывает такое, о чем впоследствии стремится «забыть»… А в данном деле и вовсе чепуха — получается, что Вершикова скрывала оправдывающий ее мотив!
Погруженный в размышления, я поднялся по ступенькам, не заходя к себе, прошел в канцелярию.
— Шеф на месте?
Маргарита, не отрываясь от бумаг, покачала головой.
— Вам Фролов звонил раза четыре. И еще будет.
И точно — не успел я войти в кабинет, раздался звонок.
— Как жив-здоров, Юрий Владимирович?
— Твоими молитвами, Степан Сергеевич. Обвинение Вершиковой предъявил, статкарточку сейчас заполню. Еще вопросы есть?
— Какой-то ты сердитый, — огорчился майор. — Я же не только из-за карточки… И потом — отчетность есть отчетность!
— Ладно, не обращай внимания, это я так — от усталости…
Закончив разговор, занялся текущей работой, стараясь рассеять неудовлетворенность и раздражение, оставшиеся после допроса Вершиковой. Зажал в специальный станок пухлую кипу документов: протоколы, фототаблицы, справки, характеристики, ходатайства, постановления — проколол их длинным толстым шилом, прошил суровой ниткой. Получился аккуратный том толщиной в несколько сантиметров. На обложке написал фамилии обвиняемых: «Акимов, Гоценко» и статью:
«144, ч. 111».
За этим занятием и застал меня модный в городе адвокат Пшеничкин, которого молва включила в так называемую «золотую пятерку» самых сильных, выигрывающих безнадежные дела защитников.