Принцип мести
Шрифт:
Его сменил Спокойный. Казалось, ничто не может вывести этого человека из равновесия. Он сел посреди арены в позу лотоса и флегматично уставился на королевскую кобру, которая с шипением распустила перед ним свой капюшон. Один взмах трехсекционного цепа – и змея забилась в агонии с раздробленной головой. Но оставалось еще две. Они подползали все ближе и ближе, словно гипнотизируя Спокойного своим равномерным покачиванием. В ответ он стал совершать «облачные» движения, прерывисто поводя руками в различных плоскостях. Кругообразные фигуры сменялись все убыстряющимися «восьмерками». Создавалось впечатление, что королевские кобры засыпают под воздействием магических движений заклинателя змей. В тот момент, когда они начали покачиваться синхронно, Спокойный с тихим свистом развернул цеп и в доли секунды расправился с рептилиями одним ударом, сбив их нунчаку, как маковые головки. Мастерство, с которым он это проделал, заставило публику замереть в немом восторге. Словно в благодарность за признание его заслуг, Спокойный выполнил одно из даосских упражнений, которое символизирует превращение пяти первоэлементов в цветок восьми сущностей. Лишь после этого он, почтительно поклонившись во все стороны горизонта, вышел из клетки.
Столь же впечатляющим было и выступление Железной Ладони, который парными ножами-«бабочками» искромсал, как колбасу, сетчатого питона. Мастер, работающий в стиле Багуа, еще раз продемонстрировал преимущества шаолинской школы. Наконец завершил выступление гладиаторов согласно жеребьевке кунгфуист Гремучая Змея. Избрав весьма необычное и почти забытое ныне оружие – круглые молотки, он в древней технике, отточенной до совершенства, оглушил двухметровую гориллу. Обладавший невероятной физической мощью человекообразный монстр был бессилен против Гремучей Змеи и через минуту скоротечного боя пал под ударами медных колотушек.
До меня очередь, к сожалению или к счастью, не дошла. На какое-то время с облегчением вздохнул и Игнатий. Впрочем, перенос поединков на следующий день мало чем отличался от отсрочки приговора – неизбежное должно было свершиться не сегодня, так завтра.
– Может быть, не поздно еще отказаться? – спросил я протоиерея.
Его мучили те же сомнения. Но он был тверд.
– Я буду нести свой крест до конца, – сказал Игнатий.
Вечером я нашел его возле клетки со львом, где по обыкновению он проводил целые часы.
– Ты собираешься просидеть здесь всю ночь? – спросил я.
– Не одну, а вечность, – молвил он. – Посмотри на звезды. Теперь на льва. Что ты чувствуешь?
– Почему ты думаешь, что тебе придется сразиться именно с ним?
– Об этом свидетельствует хотя бы то, что я замыкаю список гладиаторов, а лев завершает список зверей. И потом, он ниспослан мне, чтобы испытать мою веру, как в свое время Рим испытывал первых христиан. Кстати, а где Илия?
– У него другое испытание – искушением, – ответил я. – Он перед ужином обмолвился, что собирается в отель.
– К ней?
– Да, к Миледи.
– Почему-то во мне, как в христианах времен правления Нерона, живет предчувствие конца. Его принимали за Антихриста. Некоторые историки считают, и Светоний в их числе, что его авторству принадлежит чудовищная забава: к столбам привязывают обнаженных христианских девушек, после чего их публично насилует человек, зашитый в звериную шкуру. Известный негодяй Дорифор, за которого Нерон якобы вышел замуж, испуская вопли девственницы, завершает представление символическим убийством зверя, который есть некто иной, как Нерон. Видишь ли, мы приблизились к той черте, за которой начинается нероновщина и ожидание апокалипсиса. Еще немного, и в колизее начнут травить людей собаками, разрывать их на части львами, использовать вместо живых факелов для освещения цирка ночью. Мы на грани эстетики всеобщего зверства. Очень скоро возможно появление новой Бландины, распятой на кресте, и Орфея, раздираемого медведем. Осталось лишь ввести должность Меркурия с раскаленным железным прутом, чтобы он прикасался им к каждой жертве, и Плутона, который будет убивать молотом все, что подает еще признаки жизни... Мы должны остановить это безумство.
– Как? Участвуя в нем?
– Пока Богуславский себя не обнаружил – да. Но для меня это не просто охота за зверем. Испытание крепости Бога во мне – вот главное. Я должен сразиться со львом и с радостью, если понадобится, умереть, как это делали христианские мученики.
– Но стремление к страданию и смерти было приравнено к ереси и каралось отлучением от церкви.
– Без крови христианских мучеников не было бы священного города. На их костях утвердился Рим. Я должен пройти через это, как привязанная к рогам дикого быка Дирцея прошла через тернии и утесы Киферона. Не одна молодая христианка, прекрасная душой и телом, разделила ее участь на потеху римской аристократии и плебсу.
Лев, запертый в клетке, внимательно прислушивался к словам Игнатия. Казалось, он все понимал и все помнил – и кресты, которыми наказывались христиане, и доносы рабов, евреев и мужей-язычников, и рудники Сардинии, куда ссылались несчастные, и жестокие бичевания в цирке. В этом звере непостижимым образом соединялось несоединимое – мудрость веков и людоедство.
– Да, завтра мы с ним сразимся, – вдохновенно проговорил Игнатий. – И если правда окажется на моей стороне – жив Бог, и Он поможет мне. Пусть обязательно придет Илия, ты передай ему мою просьбу. Он должен видеть, как встречают погибель истинные христиане. И пусть он устыдится и перестанет выдавать себя за посланника Божия – слишком тяжела эта ноша для такого, как он. А сейчас оставь меня наедине со львом, мне еще многое надо обдумать, успеть понять. Иди. И не оглядывайся.
Я не стал ему перечить, надоедать уговорами и увещеваниями, хотя экзальтированное состояние моего друга внушало мне беспокойство. Возможно, думал я, во всяком случае, хотелось на это надеяться, вера укрепит его боевой дух, сделает менее уязвимым перед теми нелегкими испытаниями, которые нам суждено было пройти рука об руку. Что же касается меня, то мне приходилось рассчитывать только на самого себя; верующим быть легко, трудно подвергать веру сомнению. У меня сложилось стойкое мнение, что, несмотря на всю грандиозность задач, которые ставит перед человечеством библия, пик христианства уже пройден. Нам никогда не достичь тех высот религиозного бдения, которое сопровождало явление Христа. Возможно, именно вдохновенное ожидание Царства Божия, в скорое пришествие которого, как и в апокалипсис, так верили первые христиане, и стало причиной сошествия в наш бренный мир Мессии, и он есть не что иное, как результат высочайшей концентрации психической энергии верующих. Ведь недаром некоторые исследователи эпохи Иисуса из Назарета утверждают, что христиан еще не было, а между тем истинное христианство уже основалось и, разумеется, никогда не было столь совершенно, как в эту раннюю эпоху. По словам Ренана, Иисус не присоединил к нему впоследствии ничего такого, что бы осталось. Более того, он поступился многим, потому что всякая идея должна поступиться, чтобы быть осуществленной.
Я старался усиленно думать об этом, чтобы не думать о завтрашнем дне; размышления о вопросах вечных и бесконечных уводили меня от мыслей о себе, поднимали над собственной судьбой, не позволяя страху глубоко укорениться в моей душе. Это был мой способ самозащиты, моя лобовая броня, мои фальшборты.
Я видел ситуацию Христа в каждом временном срезе, она была актуальна во все эпохи. Всегда находится святой, противостоящий зверю, и всегда есть распятый и есть распинающие. Человечество извечно действует по одному и тому же сценарию, не отступая от него ни на шаг, и в этом, наверное, залог равновесия в мире. Ситуацию Христа я находил и в том, что происходило вокруг меня. В роли мессии с теми или иными допущениями выступал Илия, в роли мученика веры – Игнатий и, наконец, в качестве зверя, еще не вышедшего на авансцену, но тщательно готовящегося к своему воплощению, – Богуславский. Но при любом соотношении сил превзойти ту божественную драму, в которой участвовал Сын Божий, им было не суждено. И это – самое существенное, что делает священное писание Священным Писанием.
Илия претендовал на большее. Но не о нем ли говорил Достоевский, когда задумывал свой роман о совершенном человеке? Мне кажется, мессия, кем бы он ни был, всегда князь Мышкин или, попросту говоря, блаженный, идиот. Идиот в глазах современников. Потому что нельзя быть или пытаться быть совершенным в несовершенном мире. Можно быть лишь не от мира сего.
Илия пришел, когда стало светать, разбудив меня едва различимым шорохом циновки. Я спал чутко и потому проснулся.
– Где Игнатий? – спросил он, встретившись со мной взглядом.