Природа и власть. Всемирная история окружающей среды
Шрифт:
Прежде всего лес поставлял дрова. Автор французского лесного регламента 1610 года Сен-Йон считал, что в Средиземноморье с его более теплым климатом лесам не нужно уделять такое внимание, как на Севере, где из-за суровой зимы «древесина – это как бы половина жизни» (см. примеч. 126). Действительно, на Севере древний ужас перед зимними холодами оживал сразу, как только ощущалась нехватка дерева, а радостное потрескивание огня под звуки воющей снаружи метели символизировало домашний уют и благополучие. Ежегодное наступление зимней стужи почти неизбежно порождало менталитет предусмотрительности. С жителями более южных регионов природа обходилась не так сурово. Вероятно, это сыграло не последнюю роль в том, что экологическое сознание с его склонностью к планированию и тревогой о будущем приходит в основном с севера!
Во многих регионах кампания по сведению леса закончилась примерно к 1300 году, во всяком случае до прихода Великой чумы и падения численности населения. Были к тому времени уже исчерпаны все лесные почвы, которые худо-бедно можно было распахать? Вероятно, отчасти да, но Марк Блок полагает, что сверх этого люди поняли – в интересах сохранения собственной жизни им нужно беречь оставшиеся леса. Уже в апогее лесорубной кампании и словно в ответ на нее стали появляться установления по охране леса. Затем пришла чума, и вызванный ею спад демографического давления и активности
141
W"ustungsprozess у или Verw"ustungy – широко принятый в немецкоязычной литературе термин, обозначающий процесс опустения деревень, происходивший в XII–XIII веках.
Описывая 1340-е годы, немецкий географ и эколог Ханс-Рудольф Борк отмечал на лёссовых почвах юга Нижней Саксонии «катастрофическую», «просто захватывающую дух» эрозию, какой не было со времен оледенения. Ее непосредственную причину он усматривает в экстремально дождливом сезоне 1342 года. Однако можно исходить из того, что условия для «катастрофы» были созданы вырубками леса на крутых горных склонах. После этого установился относительный покой, длившийся более 400 лет, вплоть до эпохи аграрных реформ. Вероятно, пастбищное хозяйство, которое в процессе опустошения деревень распространилось по горным склонам, было более щадящим для почв, чем плуг (см. примеч. 128).
В Позднем Средневековье произошел крупный переворот: не вырубки леса, а сам лес стал теперь основой власти, во Франции – восходящей королевской, в Германии – зарождающихся территориальных княжеств. Свои притязания на господство над лесами монархи и владетельные князья заявляли уже не через сведение леса, а через его охрану. Этим объясняется уникальное обилие документов по истории леса во Франции и Германии. С XVI века суверены и их юристы представляли свое господство над крупными лесами как нечто само собой разумеющееся, как издревле принятое право, хотя на самом деле речь шла о новой конструкции, выстроенной на весьма шатком фундаменте традиций (см. примеч. 129). Хотя право монарха на охоту, закреплявшее за ним лесные земли, существовало с Раннего Средневековья, и в этом смысле связь между лесом и властью в германо-кельтской Европе очень стара, однако первоначально это право не включало в себя контроль над лесопользованием. Лесопользование стало интересовать власть только в Позднем Средневековье. В Германии большую роль сыграло развитие горного дела. Поскольку горнякам требовались колоссальные количества леса, то право на горные разработки, впервые провозглашенное в 1158 году Фридрихом I Барбароссой [142] в Ронкальских постановлениях, включило в себя и доступ к лесам.
142
Фридрих I Барбаросса (1122–1190) – король Германии с 1152 года, император Священной Римской империи с 1155 года. Ронкальские постановления 1158 года – решения созванного им Ронкальского сейма. В них обосновывались притязания императора на власть над городами Северной Италии. В соответствии с ними к императору переходили многочисленные регалии: назначение подеста, высшая юрисдикция, чеканка монет, раздача ленных пожалований и т. д., что ликвидировало самостоятельность городов Северной Италии.
Примерно с 1500 года, эту дату можно назвать довольно точно, немецкие владетельные князья один за другим начали издавать лесные установления, многие из которых распространялись не только на их частные леса, но и на леса всей страны. Это привело к затяжным конфликтам с сословными представительствами на местах. С 1516 года, в эпоху Франциска I, серия лесных указов, маркировавшая начало эры энергичной королевской лесной политики, издается и во Франции. Из Священной Римской империи начиная с XVI века до нас дошло «неслыханное количество лесных установлений»: «Стало воистину хорошим тоном издавать лесные постановления как можно чаще». Нет сомнений в том, что фюрсты [143] открыли охрану лесов как важнейшее средство политической власти. Спорные притязания фюрстов на высшую власть над всеми лесами страны их юристы легитимировали при помощи старых прав на охоту и горное дело, а также права высшего суверенного надзора над крестьянскими Марковыми лесами [144] . Однако еще более активно они использовали собственные утверждения о том, что стране угрожает общий дефицит дерева. Из всех обоснований только это было понятным и принятым, господское право на охоту вызывало у крестьян ненависть. В эпоху, когда общественное мнение благодаря книгопечатанию, реформации и коммуникационным сетям гуманистов становилось властью, фюрстам имело прямой смысл оправдывать свои вмешательства в жизнь граждан общим благом (см. примеч. 130).
143
Фюрст (F"urst) – высший аристократический титул Священной Римской империи. Во времена Франкского государства и Священной Римской империи фюрсты стояли в иерархии правления сразу после короля. К сословию фюрстов относились герцоги, ландграфы, маркграфы, пфальцграфы, а также архиепископы и епископы как духовные фюрсты.
144
Марка (нем. Mark, от средневерхненем. Marke – граница, пограничная область) – соседская община в Средние века в странах Западной Европы.
Впрочем, чистым фантомом угроза дефицита дерева, несомненно, не была. Рост численности населения и «огневых ремесел» – металлургии, стекольного дела, солеварения, обжига черепицы и кирпича действительно приводили к частым локальным проблемам в снабжении. Но эти проблемы не были абсолютными. В целом в Германии лесов вполне хватало, так что снабжение было в первую очередь вопросом транспорта и распределения. В то время резко пошел вверх плотовой и молевой [145] сплав, все больше рек и ручьев
145
Молевой сплав – сплав нескрепленных друг с другом бревен вниз по течению реки.
Как влияла вся эта политика начала Нового времени на сами леса? Ответить на этот вопрос нелегко, споры продолжаются по сей день. Так, во Франции противостоят друг другу два объемистых труда: Мориса Девеза и Андре Корволь. Девез видит во французских королях, даже если их действия не всегда приводили к успеху, спасителей от дефицита дерева, наступившего уже в XVI веке. Для Корволь «табуизирование» высокоствольных лесов является в высшей степени символической демонстрацией силы со стороны королевской власти, а утрата лесов служит лишь «легендой» (см. примеч. 132).
В Англии, как полагает Рекхем, вопреки всем жалобам о печальной судьбе лесов Нового времени, королевские леса принадлежали к «самым устойчивым и самым успешным из всех средневековых институций». И это при том, что в Англии королевская власть над лесами вызывала особую ненависть. Она восходила к эпохе Вильгельма Завоевателя, то есть к тому времени, когда еще невозможно было использовать дефицит леса как политический инструмент, и основной ее чертой была узурпаторская жестокость. Эта власть была печально известна такими жуткими наказаниями, как ослепление и кастрация и казалась откровенным выражением охотничьей страсти короля-тирана, еще не прикрытой заботой об общем благе. Недаром английским национальным героем стал Робин Гуд – мятежник, боровшийся против лесных привилегий норманнских королей. Однако и он, даже именно он, нуждался в охране лесов. Ограничения королевской власти с подписанием Великой хартии вольностей (1215) отразились и на королевских лесах, выведя вперед другие интересы. Было ли это для лесов безусловно пагубным? Рекхем справедливо подчеркивает, что суждения о том, что происходило в древности с английскими лесами, будут много оптимистичнее, если включить в рассмотрение низкоствольные леса (coppices). Такие леса были необходимы крестьянам и представителям «огневых ремесел». Тем не менее в Англии лес никогда не пользовался такой любовью, как в Германии, и это отразилось на облике ландшафта (см. примеч. 133) – в современной Англии туристу бросаются в глаза безлесные склоны. Чувство, что на горах по самой их природе должен расти лес, британской традиции не свойственно. В то время как в Англии, а также во Франции высокоствольный лес является символом монархии и аристократии, в Германии, причем именно в эпоху Французской революции, он стал символом общего достояния, нуждающегося в защите от частной корысти.
Историю лесных установлений можно писать как историю их нарушений, при издании новых установлений часто ссылались на то, что предыдущие уже не функционируют. Служащие лесных ведомств часто не были заинтересованы в соблюдении запретов, ведь они жили за счет штрафов. Город Бёблинген, выступая против вюртембергского лесного установления 1532 года, заявил, что не нуждается в государственном форстмейстере для «ухода» за городским лесом: «нас и наших потомков это дело касается несколько больше, чем других» (unns unnd unsern nachkommen ist die sack etwas mer angelegen, dan andern). Пусть де кто-нибудь сравнит их лес с государственными лесами – и тогда будет ясно, какой из них более нуждается в «уходе» (см. примеч. 134). Когда Франциск I задал вопрос монахам-картезианцам, как могло получиться, что их леса прекрасно сохраняются, а королевские – сильно нарушены, он получил ответ: все дело в том, что у монахов нет государственных лесных смотрителей. Кроме того, в XVI веке еще не было точных лесных карт и полноценных лесотаксационных описаний, так что служащие лесных ведомств толком не знали тех лесов, которые им полагалось охранять. В то же время в условиях Западной и Центральной Европы было достаточно всего лишь ограничить пользование – и лес мог полноценно восстанавливаться. Интересы охоты, которые в значительной степени определяли лесную политику фюрстов (если только «охотничий дьявол» не уступал «горному дьяволу» – охоте за благородными металлами), должны были приводить к ограничению лесопользования, чтобы не пугать диких животных. В XVIII веке в лесных установлениях учащаются указания по посадке искусственных лесов.
Восстановление европейских лесов шло не только благодаря лесным установлениям, но и наоборот, за счет их нарушений и конфликтов вокруг леса. Если крестьяне не спешили очищать лес от «мертвой древесины», а на указание фёрстера [146] возражали, что валежник удобряет лесную почву, то с экологической точки зрения они были правы. Если они придерживались плентерного хозяйства (Plenterwirtschaft), то есть выборочных рубок, и по мере надобности рубили отдельные деревья вместо того, чтобы вырубать единым махом целые леса, то это «беспорядочное» лесопользование, презираемое лесоводами как «мародерство», на самом деле способствовало естественному омоложению леса. Браконьеры снижали численность охраняемых егерями диких копытных, создавая условия для роста лиственных деревьев и смешанных лесов. В сравнении с другими лесными регионами мира четко видно, как в Центральной Европе, несмотря на все хищничества, развивалось практически действенное лесное сознание. Не последнюю роль в его становлении играли споры и разногласия, решавшиеся правовыми и лесохозяйственными методами. Молчаливое, небрежное уничтожение лесов на протяжении столетий в таких условиях представить себе нелегко.
146
Фёрстер (F"orster) – служащий государственной лесной службы.