Природа и власть. Всемирная история окружающей среды
Шрифт:
Кроме того, к голосам влиятельных аграриев здесь присоединялись и протесты крупных городов, таких как Магдебург и Бремен, с их самоуважением и вниманием к чистой воде под маркой городской гигиены. Однако решение проблемы щелочей с помощью картелей было не однозначным и содержало опасные тенденции: с одной стороны, оно подталкивало к тому, чтобы, сократив долю сливных щелочей, повысить производство, но с другой – давало официальное право на загрязнение рек, причем давало его именно тем, кто уже был самым опасным загрязнителем! (См. примеч. 95.)
В эпоху, когда над промышленными городами возвышались леса чадящих труб, еще более распространенной напастью, чем загрязнение воды, был дым. Однако эта беда не вызывала страха перед эпидемиями, даже наоборот: дым по традиции использовали как средство дезинфекции. Если прежде подозревали, что угольный дым был одной из причин туберкулеза – крупнейшей пандемии XIX века, то бактериология развеяла подобные мысли. Хотя в общем люди ощущали, что дым вредит их здоровью, но чувство это оставалось слишком расплывчатым. Подозрения в том, что дым является канцерогеном, появились только в 1950-х годах. Наиболее явным было негативное воздействие дыма на растительность вследствие снижения солнечного излучения. Эту проблему и в Германии, и
С самого начала индустриализации стандартным средством снизить вред для непосредственного окружения было увеличение высоты фабричных труб. Высокие, видные издалека трубы были архитектурным знаком богатых промышленников. Такая политика держалась очень долго, вплоть до 1970-х годов, она отчетливо демонстрирует привлекательность простых и наглядных технических решений. Но уже в конце XIX века было ясно, что во многих случаях, например при «больших количествах кислых газов», это решение лишь выглядит таковым. Правда, нередко утверждалось, что «массы сгоревшего угля» «бесследно» исчезают «в безбрежном воздушном океане». Однако даже Вислиценус, который подтверждал эту версию еще в 1901 году, через 30 лет, в 1933 году, называл Хальсбрюкскую трубу [215] , в то время самую высокую трубу в мире, «гигантским дальнобойным орудием для обстрела больших лесов» (см. примеч. 97). Для диоксида серы было доказано, что он не исчезает и при очень значительной высоте труб. Однако на углекислый газ внимания почти не обращали, эта позиция сохранялась до 1970-х годов.
215
Хальсбрюкская труба (Halsbr"ucker Esse) – промышленная кирпичная труба 140 м высотой, построенная в 1888/1889 годах на металлургическом заводе в Саксонии, близ городка Хальсбрюке под Фрайбергом. Самая высокая кирпичная труба в Европе. На мировом уровне ее превосходит по высоте (178 м) кирпичная труба Анаконды, построенная в 1919 году в Монтане (США).
Уже в XIX веке было хорошо известно, что объем дыма, по крайней мере его заметной глазу фракции, резко сокращается при повышении эффективности сгорания. При этом, в отличие от дорогостоящего наращивания труб, экологические цели совпадали с экономическими. Английский социальный романтик и протоэколог Уильям Моррис в 1880 году приводил в пример текстильного фабриканта Тайтуса Сэлта. В основанном им образцовом селении Сэльтер (Saltaire) под Брэдфордом высокая фабричная труба выбрасывала «не больше грязи, чем обычная кухонная». Почему же предприниматели не спешили реагировать на это? Вероятно, не последнюю роль играл тот факт, что котельные оставались для них «черным ящиком», заглядывать в который им не хотелось. Это был темный, населенный мрачными образами мир, долгое время ускользавший от инженеров и не поддававшийся никаким юридическим нормам. Управленческие полномочия и практическая компетенция находились здесь в совершенно разных руках. Но никакого фундаментального конфликта, который бы блокировал борьбу с «дымной напастью», не существовало. В принципе уже в конце XIX века от Германии до США было распространено мнение, что в этой сфере можно и должно что-то предпринять. Создается впечатление, что здесь, как и во многих других экологических вопросах, проблема состояла не столько в принципиальном противоречии между обществом и природой, сколько в инерции обстоятельств и отсутствии действенной коалиции заинтересованных лиц (см. примеч. 98).
Однако крупнейшие в Германии XIX века дебаты по поводу дыма разгорелись не в каменноугольных бассейнах, а в Саксонии. Объяснялось это в основном тем, что с обеих сторон были затронуты весомые политические интересы: против горной промышленности выступили сельское и лесное хозяйство, также опиравшиеся на государственный аппарат. Более того: в дискуссии о вреде металлургических выбросов, в особенности диоксида серы, противостояли две всемирно известные, соседствовавшие друг с другом высшие школы: Фрайбергская горная академия и Лесная академия в Тарандте. С обеих сторон выступали известные ученые, видевшие в проблеме промышленных выбросов шанс доказать свою компетенцию. Таким образом, эта дискуссия превратилась в долгоиграющий спектакль и приобрела некоторую, хотя и не полную, независимость от экономических интересов. При этом понимание экологических взаимосвязей обнаруживали не только те, кто активно подчеркивал ущерб от выбросов, ведь подобная монокаузальность отвлекала внимание от участия самой лесной службы в повреждении лесов (см. примеч. 99).
Сильнейшим участником во всех спорах об экологическом ущербе в XIX и начале XX века и в Германии, и на Западе Европы было гигиеническое движение. Слово «движение» здесь вовсе не является преувеличением, ведь под знаком гигиены сформировалась общеевропейская сеть, в которую входили политики коммунального уровня, медики и инженеры. Все они обладали особым духовным складом и были движимы воодушевлением, нередко доходившим до фанатизма. Это движение обладало большой пробивной способностью, потому что ставило перед собой конкретные практические цели. Как только одни цели достигались, оно находило другие, так как члены этого движения понимали здоровье очень широко, и после 1900 года это понимание еще расширилось. Речь шла не только об индивидуальной гигиене, но и о здоровье общества. Впоследствии борьбу за гигиену предпочитали интерпретировать как стратегию буржуазной социальной дисциплины, однако речь идет о явлении, распространенном далеко не только среди буржуазной элиты: в ее представителей оно скорее вселяло неуверенность. Гигиена пропагандировалась не только сверху, но и снизу, и это движение обладало самостоятельной динамикой (см. примеч. 100).
В отличие от защитников природы, многие гигиенисты на рубеже XIX и XX веков были преисполнены гордости. В 1911 году кёльнский коммунальный политик Краутвиг, которому к тому времени удалось превратить Кёльн с его
Такая же драма случилась в 1950-е годы, когда поверхность рек покрылась пенистыми шапками от новых синтетических моющих средств. Если искать в истории движущие силы охраны окружающей среды, то среди них вскоре обнаружится стремление к чистоте со всеми его древними религиозными, моральными и гигиеническими мотивами. Но и здесь новые проблемы нередко возникали как нечаянные последствия решений предыдущих проблем.
Практика слива сточных вод в реки также опиралась на своеобразную веру в природу, в «способность рек к самоочищению». Однако уже к началу XX века стало очевидно, что объем стоков крупных городов намного превысил возможности рек. Дебаты по поводу общесплавной канализации были, вероятно, крупнейшей технической дискуссией XIX века, имевшей отношение к экологии. Либих проклинал «смывную канализацию» как упадок культуры, поскольку та окончательно отнимала питательные вещества у почв, и без того доведенных до крайней скудости. Окончательная победа этого типа канализации произошла далеко не сама собой, сначала против нее выступал широкий фронт институций – от сельских хозяев до домовладельцев, а кроме того, она вынуждала коммуны залезать в долги и повышать налоги. Строительство и подготовка к работе канализации в большинстве немецких городов продолжались и в XX веке. Но в отличие от предлагаемых альтернатив, «смывная канализация» имела преимущества большого комплексного решения, вокруг которого могли сплотиться различные интересы. На ее стороне был и такой «убийственный аргумент», как растущий ужас перед дурными запахами. При этом строительство очистных сооружений плелось далеко позади строительства самой канализации. Здесь тоже была путаница мнений и суждений, но не было ни серьезной дискуссии, ни тем более единого и окончательного решения. После того как гамбургская холера 1892 года остановилась на границах Альтоны, к тому времени оборудованной очистными сооружениями, очистные станции предстали «хэппи-эндом» катастрофы. Но в действительности полная очистка воды до сих пор остается историей без конца. Безусловно, около 1900 года очистных станций строилось все больше и больше – и механических, и химических, и биологических, но, по словам доктора Бонне, «водоемы, в которые эти “очистные сооружения” сливали свои мутные серо-коричнево-желтые потоки», превращались в «дурно пахнущие предзнаменования». Поля фильтрации, которые Чедвик когда-то считал лучшим решением для возврата сельскому хозяйству городских фекалий, а еще в 1902 году гигиенист Альфред Гротъян называл источником «тучного плодородия» для песчаных окрестностей Берлина, защитник ландшафта Альвин Зайферт уже воспринимал лишь как беспросветное свинство и насмешку над всякой гигиеной! (См. примеч. 102.)
В конце XIX века в ведущих индустриальных государствах был заложен ряд принципов для решения промышленных экологических проблем. Эти принципы были надежно и тщательно закреплены в технических системах и сохраняют свою эффективность до сих пор. Спектр их очень широк – от канализации до таких «технологий конца трубы» (end-of-the-pipe), как очистные станции и фабричные трубы, от переговоров о предельно допустимых значениях выбросов до частичного разделения жилых и промышленных районов. Дать этим стратегиям общую оценку не просто. Под технической «гигиеной» на фабриках понималось, как правило, улучшение вентиляции, что способствовало поступлению вредных веществ из рабочих помещений в окружающую местность. Таким образом возникало противоречие между охраной труда и охраной среды, и фронт врачей, зачастую единственных дееспособных экспертов в судебных экологических делах, раскалывался. Политика предельно допустимых значений имела сначала скорее символическое, чем практическое значение, поскольку их нельзя было ни научно обосновать, ни эффективно контролировать. Но какая могла быть альтернатива? Оглядываясь назад, можно увидеть в стратегии предельно допустимых значений ободряющий пример того, как экологическая политика, поначалу лишь символическая, со временем обретает вещественность. С точки зрения Джеймса Лавлока, автора гипотезы Геи, водная политика городов XIX века – прекрасный образец того, как поколение практически мыслящих людей справляется с тяжелейшими экологическими проблемами, даже не имея достаточной научной базы (см. примеч. 103). С современной точки зрения многие тогдашние решения только выглядят решениями, на самом деле они лишь выводили из поля зрения буржуазии наиболее неприятные явления и давали возможность продемонстрировать активную деятельность. Тем не менее, если помнить о том, каким был тогда объем выбросов и что было известно людям об их вреде, понятно, что великие проекты «городской гигиены» не были чистым фарсом.
Активнее стали не только государственные органы, но и частная экономика. Как пишет Ульрике Гильхаус, около 1914 года существовало уже «такое множество экологических технологий», что «Руководство по вопросам дыма и сажи» считало невозможным общее обсуждение всех сооружений (см. примеч. 104). Тогда казалось, что электричество и «белый уголь», то есть энергия воды, на долгое время избавят человечество от экологических и санитарных опасностей первых мрачных этапов индустриализации. Достижения химии также настраивали на оптимистическую веру в то, что развитие техники само решит ее проблемы. Но при внимательном рассмотрении многие успехи в безопасности и «гигиене» оказываются всего лишь побочными продуктами развития, ориентированного на частную прибыль. Общей технической перестройки в пользу коллективных экологических интересов так и не произошло.