Природа. Человек. Закон
Шрифт:
К «принципу необратимости» примыкает и «принцип цефализации», или, как называл его Вернадский, «принцип Дана» — по имени американского геолога, минералога и биолога прошлого столетия.
«В течение всего эволюционного процесса, начиная с кембрия, т. е. в течение пятисот миллионов лет, мы видим, что от времени до времени, с большими промежутками остановок до десятков и сотен лет идет увеличение сложности и совершенства строения центральной нервной системы, т. е. центрального мозга, — пишет Вернадский. — В хронологическом выражении геологических периодов мы непрерывно можем проследить это явление от мозга моллюсков, ракообразных и рыб до мозга человека. Нет ни одного случая, чтобы появлялся перерыв и чтобы существовало время, когда добытые этим процессом сложность и сила центральной нервной системы были потеряны и появлялся геологический период, геологическая система с меньшим, чем в предыдущем периоде, совершенством центральной нервной системы (Вернадский
«Странным образом это эмпирическое обобщение, чисто формально установленное Дана, не вошло в научное сознание и до сих пор и упущено в современной концепции и теории эволюционного процесса», — сокрушался Вернадский почти полвека назад.
Странно, что и сегодня, почти полвека спустя после того, как Вернадский разыскал в забытых трудах Дана открытие «принципа цефализации» и обратил на этот принцип сугубое внимание биологов, он так и не нашел удовлетворительного и вообще никакого объяснения. В лучшем случае, только констатируется факт, а чаще всего вообще не упоминается в изложении теории эволюции, словно факт в ее процессе абсолютно ничего не значит. А между тем:
«Обобщение Дана, — пишет Вернадский, — заключается в следующем: в эволюционном процессе мы имеем в ходе геологического времени направленность» (курсив наш. — Авт.) (Вернадский В. И. Цит. соч., с. 251–252.). В сущности, обобщение это принадлежит не Дана, а самому Вернадскому, удивительно любившему приписывать свои гениальные озарения ученым, в трудах которых содержится хоть малейший намек на проблему, волнующую самого Вернадского. Но в данном случае нас интересует не историческая справедливость, а обобщение, точнее, закон эволюции, открытый Дана — Вернадским. Он так же абсолютно непонятен с точки зрения «презумпции случайности» — возможно, потому и замалчивают его и увиливают от хотя бы попыток объяснить. Ибо случайность и направленность — явления абсолютно несовместимые.
Все эти неясности, непонятности, сомнительности и необъяснимости и многое, кстати, другое, также необъясненное, ну хотя бы, например, инстинкт сохранения вида, который только констатируется биологами, но никак не истолковывается, получают достаточно логичное и полное объяснение, если рассматривать тот или иной вид живых существ как один и единый организм, только рассредоточенный во времени и пространстве и потому обладающий неожиданной для нас и непривычной формой.
В этом случае эволюционный процесс приобретает вид не одинокого дерева, стоящего среди долины ровныя, а широкого луга или огромного лесного массива — пусть каждый выберет себе то, что ему больше по нраву, — где каждое растение не похоже на другое, имеет свой собственный, присущий только ему вид (что, впрочем, не исключает и схожести в основных каких-то чертах), выросло из своего семени, в котором генетически были заложены уже все основные черты его, возможности и пределы развития, приспособления к меняющимся условиям, морфологические изменения, время жизни, расцвета и умирания.
Так что вполне вероятно, что многие виды, значащиеся сегодня в палеонтологической летописи эволюции вымершими — все эти археоциаты, трилобиты, радиолярии, фараминиферы, аммониты и т. д. и т. п., жившие сотни миллионов лет назад, и существовавшие до них бесскелетные формы животных и жившие после них медузо- рако- и рыбообразные, — не что иное, как эмбриональные стадии развития организмов того или иного, более современного и совершенного вида — от динозавров до человека.
Сегодня в нашем мире каждую минуту рождается большое количество, скажем, 100 тысяч, младенцев. Зачато бывает по меньшей мере вдвое больше. И если бы жило на Земле какое-то разумное существо, век которого длился бы по нашему отсчету одну секунду, с его точки зрения от зачатия до рождения человеческого младенца проходило бы 2 миллиарда 330 миллионов лет. Конечно же, ему бы и в голову не пришло, что какой-то один организм может развиваться столь длительное время, поэтому, делая палеонтологические находки то (по его отсчету) 2–3 мил-лиардолетней давности, то датированные сотнями и сотнями миллионов лет позже, он пришел бы ко вполне логичному заключению, что все эти одноклеточные, бесформенные многоклеточные, хордовые головастики и головастики, обзаведшиеся скелетом, наконец, вполне сформировавшийся плод, ребенок, человек — все это совершенно отдельные организмы отдельных видов животных, может быть, и находящиеся между собою в отдаленнейшем родстве, но, поскольку время их существования разделено сотнями миллионов и миллиардами лет, отнюдь не относящиеся к одному виду, а уж одному организму — тем более. И потому для нашего миниразумного существа будет совершенно непонятным появление вдруг разом 100 тысяч младенцев — живых существ абсолютно для него нового вида и массовое вымирание этого вида (но уже, в сравнении с младенцами, гигантских размеров), если он раскопает кладбище.
Чтобы покончить с подобной миниразумностью, давайте примем достаточно длительный срок, скажем, 2,5 миллиарда лет, с того момента,
С этой позиции станет понятным и загадочный до сих пор инстинкт сохранения вида — в человеческом обиходе он называется альтруизмом, — когда животное вопреки инстинкту самосохранения жертвует своими удобствами, а то и жизнью, защищая чужих, но принадлежащих его виду детенышей и вообще более слабых особей. Так же вот каждая клетка нашего тела защищает в целом организм от всяческих напастей: механических повреждений, болезнетворных микроорганизмов и токсических веществ, иные — ценою своей собственной жизни. И не стоит думать, что клетке не хочется жить — это вовсе не механизм, а вполне живой, чувствующий и желающий жить организм. Но когда встает дилемма, погибнуть ли ей или организму в целом, а значит, и ей все равно тоже, выбор может быть только однозначным.
Достаточно хорошо с этих позиций объясняется и явление так называемой преадаптации, подмеченное выдающимся английским палеонтологом Дж. Сим-пеоном, когда некоторые виды животных, эволюционное развитие которых довольно четко прослеживается на протяжении десятков миллионов лет, приобретают в самых, казалось бы, неподходящих для этого условиях совершенно ненужные (с точки зрения классической схемы эволюции видов как приспособления к тем или иным условиям) черты, но которые становятся необходимыми через миллион или даже несколько миллионов лет, когда условия, скажем климат, изменятся.
Становится понятным и то явление, с которого, собственно, и начали мы разговор: непрестанное, с самых первых шагов жизни, преобразование косной среды, приспособление ее для создания благоприятных условий. Причем, стоит подчеркнуть, не столько для себя, сколько для будущих потомков, чаще всего весьма и весьма, на сотни миллионов лет, отдаленных. Впрочем, отдаленных только на наш миниразумный взгляд. Жизнь не торопится, как мы, не поглядывает с тревогою на часы и пролетающие годы. Она вечна и может себе позволить не суетиться, делать все в расчете не на века, даже не на миллионы лет, но на Вечность, которая, по меньшей мере, в миллиард раз превышает возраст нынешней Вселенной, а скорее всего и вовсе беспредельна. И не стоит думать, что эволюция живого вещества завершилась, увенчавшись человеком. Это только нам так кажется, ведь с нашей точки зрения, тысяча лет — огромный срок, а 10 тысяч лет и вообще сравнимы с Вечностью, и коли за это время ничего нового не появилось вроде бы на свет, то уж никогда и не появится, развитие жизни закончено.
Думать так по меньшей мере наивно. Наивно и конкретно предсказывать, во что именно разовьется живое вещество, эдак сто или тысячу миллионов лет спустя после нашего времени. Но, судя по всему, это должно быть более высокое существо на шкале эволюции вещества Вселенной, и очень бы хотелось надеяться, что мы — эмбриональная стадия развития этого нового, более высокого вида живых существ. Мы, люди, а не какая-нибудь медуза, невзрачная океанская рыбка или страшноватенькая каракатица. Конечно, надежда эта — не что иное, как дань нашему человеческому самомнению, свысока поглядывающему на медуз и каракатиц как на низшие существа. Но если быть справедливым, придется признать, что каракатица — более благодатный материал для дальнейшей эволюции именно из-за своего несовершенства: ей есть куда развиваться. Человек же как вид, возможно, достиг пределов своего совершенства и качественно новых биологических изменений с ним и не произойдет. Тогда нам останется утешаться лишь тем, что хотя мозг и вообще психика человеческая, вероятно, и достигли пределов своего развития, но потенциальные их возможности используются пока еще, дай бог, на какие-то десять процентов, и это в лучшем случае. Кто знает, может быть, создавая столь огромный человеческий мозг — по новейшим данным, он содержит 50 миллиардов клеток, а значит, все количество межнейронных связей достигает цифры поистине астрономической, сравнимой лишь с количеством атомов во Вселенной, — Природа, по-видимому, проявила здесь принцип, сравнимый с преадаптацией — приспособлением впрок, то, что можно назвать преизбыточностью — предварительным созданием высокого потенциала для использования его в полной мере тогда, когда в этом возникнет необходимость.