Природа. Человек. Закон
Шрифт:
И даже если кто-то отважится свести воедино все эти многотомные отчеты, он так и не поймет, о чем, собственно, идет речь: какой-то клубок перепутанных случайных ниток.
Нет целостного подхода — не может быть и целостной картины. А если не видишь картины полностью, конечно же, любая ее составляющая покажется случайной, появившейся невесть почему, и вовсе не такой уж необходимой, а то и попросту ненужной.
Объемное, глобальное мышление Вернадского видело картину развития вещества Вселенной — и косного и живого — во всей ее полноте и целостности. Потому живут и торжествуют и дают человечеству возможность идти вглубь и дальше по пути познания его идеи. Даром что почти полвека их пытались скрыть, замолчать, задавить. Даром.
Нет, телеология вовсе не «идеалистическое учение», как об этом толкуют энциклопедические и иные словари. Чем пристальнее и глубже вглядываемся и изучаем мы прошлое, чем больше открываем достоверных фактов, тем более целесообразным и предстают перед нами все проявления развития вещества Вселенной, и в частности живого вещества, здесь, на Земле. Конечно, вполне можно представить, что экспансия сине-зеленых по всему земному шару — как, впрочем, и их зарождение — произошла совершенно случайно и не имела характера какой-либо необходимости. Можно представить, что и клетки с ядром — эукариоты
Не кажется ли вам, что в этом собрании сплошь одних положительных случайностей проглядывает удивительная целесообразность? Все случайности почему-то направлены только на сообразность с целью не просто выживания, «жизни ради жизни», но прежде всего на дальнейшее развитие, усложнение, достижение более высоких уровней свободы, которые, в свою очередь, дают возможность еще интенсивнее развиваться и достигать еще более высоких уровней свободы, и так вплоть до человека, который, в свою очередь, опять же сознательно и неосознанно совершенствуясь, развиваясь, устремляется к более высоким уровням свободы — из века в век, из года в год.
Нет, мы вовсе не сторонники идеи жесткого детерминизма и отлично сознаем и существование случайностей, и их влияние на течение событий и процессов развития жизни. И мы бы с удовольствием примкнули к сторонникам «презумпции случайности», не надо ломать себе голову над необъяснимым: все можно объяснить случайностью и выстроить вполне стройную и абсолютно безошибочную теорию существования чего угодно — и Жизни, и гобелена. Ну разве не стройна теория происхождения видов, по которой все разнообразие живого на Земле объясняется воздействием условий и случайных мутаций? Еще как стройна! Случайно воздействие чего-либо, химических веществ или радиационного излучения, придает какому-либо одному организму небывалые дотоле свойства. Если они положительны, вполне соответствуют условиям окружающей среды, они остаются. Если сверхположительны, создают преимущества для данной особи в тех же условиях, то эта особь, передавая их потомству, начинает интенсивнее завоевывать место под солнцем, вытесняя своих менее удачливых немутированных собратьев. Отрицательные же мутации — уменьшающие приспособляемость к среде или вовсе выводящие организм из строя, понятно, не наследуются, ибо особь погибает. Как видите, все предельно стройно и просто.
Старинная мудрость гласит: «гениальное — всегда просто». Но не менее древнее изречение утверждает, что, увы, не все простое гениально. Отрицать возможность случайных мутаций, в том числе и положительных, было бы смешно. Но не менее смешно возводить их в общий принцип, обусловливающий происхождение всех или хотя бы большей части разнообразных видов (в данном случае мы употребляем этот термин отнюдь не в таксономическом смысле) растений и животных на Земле. Прежде всего случайные положительные мутации возможны только в одноклеточных организмах (понятно, что отрицательных мутаций в них происходит несравненно больше, но они нас в данном случае не интересуют). Любая случайная мутация в многоклеточном организме практически всегда отрицательна. Ибо мутации вообще возможны только на клеточном уровне, а точнее, на уровне генов. И если изменение генетического кода может и не принести одноклеточному организму вреда — хотя чаще всего приносит, — то в детерминированном сообществе десятков и сотен миллиардов клеток многоклеточного организма появление одной или группы изменившихся даже наиположительнейшим образом, клеток — явление до крайности нежелательное, которое приводит в лучшем случае к отторжению этих мутированных клеток, в худшем — к патологии (попросту — болезни) и в наихудшем — к смерти всего многоклеточного организма. Ведь сразу все миллиарды клеток одномоментно (а случайность — всегда одномоментна) измениться не могут под влиянием любого, даже самого мощного (кроме, конечно, смертоносного) фактора. Изменения же какой-то части внесут в гармонию деятельности организма непременный разлад, который обязан закончиться катастрофой или для этой части, или для всего организма в целом.
А ведь главнейшие эволюционные изменения происходят как раз не на одноклеточном уровне, а в многоклеточных организмах. И дело даже не в огромной разнице — и по форме, так сказать, и по содержанию — между, скажем, червем и человеком или микроскопическим грибом и березой (хотя и в этом тоже), а в том, что все четыре миллиона видов многоклеточных абсолютно необходимы друг другу (хотя, по правде говоря, мы не знаем, зачем человек нужен червям или мхам, но вот, что черви необходимы человеку, это доказал еще 130 лет назад Чарлз Дарвин), что каждый из этих миллионов видов выполняет свою узкоспециализированную работу по преобразованию окружающей среды в биосферу — сферу Жизни. В этом смысле какой-нибудь надоедный для нас комар нужен природе, биосфере ничуть не меньше (а возможно, и больше), чем мы с вами.
До сих пор взгляд на мир живой природы находился на уровне частностей — отдельных растений или животных, их локальных популяций и ареалов, природных сообществ — биогеоценозов, находящихся в тех или иных географических условиях. При всей плодотворности такого взгляда для детального изучения мира живых существ он все-таки детален, а поскольку каждой деталью занимается один, два, группа ученых или институт, пусть даже целая отрасль биологии, следовательно, разобщен! Да к тому же по самой своей природе еще и узок! Человеку вообще свойственно идеализировать, преувеличивать значение того дела, которым он занимается. Это вовсе не осуждение, без этой идеализации невозможна та одержимость, которая и движет науку, технику по пути прогрессирующего накопления знаний об окружающем нас мире и практического их применения. Но все имеет свою противоположность, так и этот, в общем-то положительный принцип сужает горизонт видения мира. Один из наших писателей, по профессии геолог, хорошо сравнил это состояние современных наук с пробивкой шурфа: для того чтобы открыть как можно больше нового, полнее исследовать данное место, геолог должен забраться как можно глубже под землю, а чем глубже он уходит, тем уже и менее полной становится для него картина окрестностей, пока и вовсе не скроется из виду. Подобное «закапывание» в деталях — отнюдь не аллегория — сплошь и рядом случается в науке. И тут нет вины ученых, а есть беда — слишком глубоки, слишком обширны, слишком объемны накопленные за последние столетия знания даже в каждой из отдельных областей, не говоря уж о Науке в целом, где даже крайне сжатая информация о проделанных (крайне важных!) исследованиях, открытиях и возникающих в связи с ними проблемах составляет не менее 100000 страниц в день, слишком необъятны для усвоения, анализа, переработки, для осмысления одним каким-нибудь даже сверхгениальным мозгом, а надежд на помощь компьютеров, надежд, которые были столь радужными и оптимистичными на заре кибернетики, в этом смысле сегодня уже нет.
Поэтому понятно, почему происходит та раздробленность в познании и обусловленная ею раздробленность в сознании, во взгляде на мир, которая и приводит к вышеупомянутой беде, когда частное принимается за общее, когда незначительное, не доступное для исследований и открытий вольно или невольно выдается за важнейшее, когда самое значительное, но слишком привычное и потому не обращающее на себя внимание ученых почитается неважным и вообще не имеющим значения, когда, наконец, в случайностях отыскивают закономерности, а закономерности принимают за случайности. Это неизбежно, если не видишь, если не стремишься видеть целостную картину мира, если нет общей системы координат, а есть только эйнштейновская относительная точка зрения наблюдателя. И каждый наблюдатель интерпретирует выявленные факты в меру своих сил и способностей, а в результате картина мира предстает зыблющейся, полностью зависящей от случайностей да частных закономерностей, также случайных, поскольку они частные (ведь полагают же физики, что все четыре основных типа взаимодействий, управляющих всеми закономерностями поведения вещества Вселенной, возникли после Большого взрыва именно такими, какие они есть, совершенно случайно. Могли бы быть и иные — говорят физики, — а следовательно, нашей Вселенной и уж во всяком случае живых существ в нынешнем их виде не было бы).
Странно только, что в этом случайном мире случайностей случайности-то как раз и не случаются! Почему-то возникли именно четыре типа взаимодействий — как раз столько, сколько нужно для нашего мира, — а не 8, не 16, не 32 и т. д. с совершенно разными константами, а значит, и различными видами взаимодействий — при случайном характере их возникновения гораздо, в тысячи раз более вероятно именно разнообразие типов и их констант и — как результат этого — несогласованность их друг с другом и порождаемая этим дисгармония, хаос Вселенной. Да если даже и существует некий закон, запрещающий появляться в материи более чем четырем типам взаимодействий, все равно непонятно, почему эти возникшие случайно силы вечны и неизменны, почему в горнилах нейтронных и сверхновых звезд, где вещество находится в состоянии, сопоставимом с тем, при котором должны были образоваться эти силы, опять же случайно не возникнут те же четыре силы, но с иными константами, а значит, и с совершенно иным состоянием вещества?
Не менее удивительна и тотальная однонаправленность развития вещества Вселенной от простого к сложному (о чем мы уже говорили в первом разделе), ко все более и более усложняющимся видам. Особенно ярко этот принцип выражен в процессе эволюции живого вещества.
По теории видообразования происхождение разнообразных видов определяется случайным изменением условий, в которых существует тот или иной вид. Живет себе некое, нельзя сказать чтобы уж слишком симпатичное, животное, что-то вроде помеси землеройки с ежом — гимнура — питается расплодившимися в тропических лесах насекомыми и в общем-то прекрасно чувствует себя миллионы лет подряд. Но как-то для части гимнур настали тяжкие времена, скажем, разлившаяся по всей территории их обитания вода рек или моря, что мы вполне справедливо относим к случайности, залила их норы и вообще все те места, в которых они жили и добывали себе пропитание. Пришлось беднягам залезать на деревья и осваивать новый образ жизни. Прошло еще несколько миллионов лет, и гимнуры вовсе преобразились. Те, что, по-видимому, перешли на вегетарианскую пищу, чтобы дотянуться до дальних листочков на тонких ветках, в результате случайных мутаций и естественного отбора отрастили себе длинные носы-хоботы и превратились в слонов. Некоторые, правда, а именно те, что попросту вытягивали и вытягивали шеи, пока они не стали неимоверно длинными, стали жирафами. Иные, напротив, отрастили себе клыки и когти для того, чтобы успешнее охотиться на собратьев, и обратились во львов, тигров, волков и прочих хищников, а другие, чтобы спастись от этих хищников, нырнули в воду и постепенно превратились в китов, дельфинов, тюленей и моржей. Вероятно, с той же целью другая часть нарастила перепонки между лапами и превратилась в белок-летяг и летучих мышей. Наиболее (надеемся) умные отрастили себе четыре руки — чтобы больше захватить и удержать — и превратились в приматов, разделившихся впоследствии на тех, кто так и остался на дереве, — обезьян, и тех, кто слез с дерева, — людей. Так во всяком случае представлен на рисунке-схеме в учебнике 4Биология», предназначенном для студентов медицинских высших учебных заведений (М.: Высшая школа, 1986), процесс превращения эоценового насекомоядного гимнуры в более чем 4000 видов современных млекопитающих (более позднего издания, трактующего эту тему, мы не нашли). Мы только взяли на себя смелость предположить, что именно разлив воды выгнал гимнур из привычной им экологической ниши — кстати, гимнуры благоденствуют и по сей день в тропических лесах Юго-Восточной Азии и Филиппин. Можно, конечно, придумать и другие случайности, изменяющие условия существования, но все они только повторят предложенный сценарий происхождения видов, повторят практически точь-в-точь.