Природы вечный взгляд. Любовь и поэты

В оформлении обложки использованы репродукции с картин В.Д. Поленова «Вид Тарусы с высокого берега Оки», 1883 г.

(лицевая сторона), И. И. Левитана «Осень», 1896 г. (оборот)

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

Неужели в истории подобное возможно снова и, может быть, не один раз?

Говорят, такие ещё есть и ныне, никчемные, бездарные, бессердечные, но они ходят в других костюмах и называются президентами.

Два высказывания великого поэта об одном и том же лице – царе Александре I. Четверостишием об этом монархе открывается частично расшифрованная десятая глава «Евгения Онегина». Она посвящена друзьям Пушкина, декабристам, и, начиная главу, поэт хотел, по-видимому, говорить о своём времени, поэтому не сказать о властителе огромной империи было невозможно. Сохранилось только это четверостишие, вся строфа неизвестна.

Но как выразительно то, что сказал Пушкин о царе! В словах из «Онегина» преобладает этическая характеристика Александра I.

Не царь, не император, а «властитель». В самом этом понятии сарказм: не о владыке громадного государства-империи идёт речь, а о таких, каких множество, в разных государственных сферах, и соответственно их положению подобных начальников иронически частенько называют владыками, властителями и т. п.

Далее следуют два убийственных определения: «слабый» и «лукавый». Слабый, т. е. ничтожный деятель эпохи, историческое ничто. А о том, что Александр I двуличен и способен лгать, «надувать», как определил это качество монарха один из русских, наблюдавших за царём на Венском конгрессе, знали многие его соотечественники. Автор употреблявшегося в народной речи слова настаивал на понятии «надувать», поскольку оно, по его словам, лучше всего характеризует эпоху Александра I. Видимо, этот человек исключал из оценки времени народный характер войны 1812-го года, после которой и случился этот международный конгресс в Европе.

Следующий момент четверостишия касается внешнего вида царя: «плешивый щёголь». Для нравственной оценки не очень, казалось бы, существенная деталь. П. Я. Чаадаев был абсолютно лыс в зрелые свои годы. Но этот мыслитель, друг Пушкина, интересовал поэта совсем другими своими особенностями. А личность Александра поэт целенаправленно стремится снизить и эстетически. Здесь интересен момент, отмеченный Ю. М. Лотманом, когда он говорил о данном месте 10-той главы. Учёный в своих комментариях к «Онегину» приводит слова Байрона из 16-ой главы «Дон Жуана» о русском царе, он у английского поэта «плешивый фанфарон». А. С. Пушкин читал «Дон Жуана» и внимательно, и восхищённо, так что, конечно, эту оценку, тоже беспощадно убийственную, краткую, но ёмкую, не просто принял к сведению, но, возможно, сопоставил её со своими эпиграммами на Александра I. Так или иначе, но сходство двух словосочетаний знаменитых поэтов явственно. «Фанфарон» или «щёголь»? Совершенно разные понятия или между ними есть общее? Первое, что их объединяет, это эпитет «плешивый». В сочетании с ним оба существительных лишаются какой бы то ни было положительной окраски, их смысл резко снижается, почти становится оксюмороном. Фанфарон – хвастунишка, лгун, бахвал, и чем же ему бахвалиться, что выставлять напоказ, если он уже немолод? Да и щёголю чем щеголять? Быть франтом, модником в немолодые годы смешно, тупо, а порой даже убого: ни в науке, ни в искусстве, ни в государственных делах никого не поразишь, не вызовешь симпатии. По поводу слов Пушкина об Александре: «враг труда» – комментаторы к «Онегину» говорят об известной современникам «лености» и «беспечности» царя, несмотря на властолюбие.

Было когда-то «дней Александровых прекрасное начало» (Пушкин), когда царь казался либералом, способным на радикальные реформы, но сменилось это начало мрачной аракчеевщиной и мракобесием Магницкого. Глава в «Войне и мире» (князь Андрей у малограмотного, но крайне самоуверенного Аракчеева) передаёт восприятие лучшими людьми своего времени военного министра России, которому царь практически отдал всё управление государством. Здесь Лев Толстой шёл за «божественным», как он его называл, Пушкиным. И, наконец, «нечаянно пригретый славой». Пушкин имеет в виду славу 1812-го года. Поэт вновь с иронией отделяет царя от героического времени в жизни России. Однако Николай I счёл неразделимыми явлениями победу над Францией и Наполеоном и царствованием брата Александра. Колонна-памятник в честь победы 1812 года получила название Александрийского столпа. Говорят, что лицо ангела, венчающего его, напоминает черты лица Александра I.

И, естественно, празднество в дни открытия памятника войне и Александру не могло остаться без ответа Пушкина. Русский поэт написал оду вслед римлянину Горацию, а тот, возможно, вслед поэтам («писцам») Древнего Египта.

Понятно, что основные мысли оды Пушкина носят общечеловеческий характер, и всё стихотворение не только о роли поэзии в жизни людей, но и об общественной роли искусства в целом. Главное заявление Пушкина о его «нерукотворном памятнике»: «к нему не зарастёт народная тропа, вознёсся выше он главою непокорной Александрийского столпа…». Это противопоставление творчества поэта монархам и официальным событиям, пусть и знаменательным, пусть сама колонна – талантливое творение знаменитого Монферана.

И если четверостишие из 10-й главы «Онегина» – сатира, в которой главная тема – моральный облик правителя, то в стихотворении «К бюсту завоевателя», кроме этической, ставится и тема эстетическая – о роли истины в искусстве, о личности художника как важнейшего в обществе человека. Объект рассуждений – мраморный портрет, бюст, Александра I, его автор – датский скульптор Бертель Торвальдсен.

Текст стихотворения «К бюсту завоевателя» А. С. Пушкина развёртывается как драматическое произведение, в котором есть диалог действующих лиц и драматический конфликт. Полемичность произведения обнаруживается уже в начальной строчке первого четверостишия: «Напрасно видишь тут ошибку…» Пушкин не даёт в тексте понять, к кому он обращается. Но сцену легко представить в театре или кино: к человеку непосвящённому, с выражением некоторого смущения рассматривающему скульптурный портрет, обращается другой, уже размышлявший над созданием мастера и, как позже выясняется, знавший прототип образа на портрете.

Конфликт не так прост, каким кажется. Он проявляется и прямолинейно в первой фразе (ты видишь ошибку автора портрета), и в подтексте: как понять слова о «руке искусства», которая «навела на мрамор этих уст улыбку, а гнев на хладный лоск чела»? Автор, по-видимому, изобразил лицо таким, каким его увидел, хотя мог заметить противоречие между грозной верхней частью лица и улыбкой нежных женских губ – в нижней. Но этот мудрый человек почему-то не называет автора бюста ни скульптором-ваятелем, ни художником, ни мастером, а поднимает создателя произведения невероятно высоко: здесь действовала сама рука искусства. Она направляла разум, душу, руки художника. Но куда его вела «рука искусства»? Второе четверостишие отвечает на этот вопрос: она вела мастера к истине. Следовательно, лежащий в основе текста конфликт – это конфликт искусства и истины, потому что только подлинное произведение искусства неразделимо с истиной. И далее в словах этого человека, затеявшего спор, мы слышим гражданские ноты, заключительные мысли он произносит почти с пафосом. Оказывается, он знает «завоевателя», видел его постоянное лицемерие («противочувствие»), неотделимое от лжи, и считает, что этот «властелин» просто шут, подобный ярмарочному арлекину. Таков он в жизни, и его постоянную шутовскую игру выражает его лицо, которое живо и точно воссоздал скульптор, движимый стремлением к истине. «Лик сей двуязычен», – с беспощадной определённостью заявил Пушкин.

Заключение речи критика-гражданина – разрешение кажущегося здесь скрытым главного конфликта в искусстве: перед проблемой Правды в творчестве стоит каждый настоящий творец.

Историческую подоплёку скульптуры раскрыли искусствоведы, рассказав о найденной в бумагах А.С. Пушкина записке. Вот её содержание в собрании сочинений поэта: «Торвальдсен, делая бюст известного человека, удивлялся странному разделению лица, впрочем прекрасного, – верх нахмуренный, грозный, низ – выражающий всегдашнюю улыбку. Это не нравилось Торвальдсену». Но художник сохранил реальность, что подтвердил Пушкин своими обличающими стихами против Александра I. Однако в истории памятников есть пример идеализации образа этого царя. Известно, что скульпторам Мартосу и Гальбергу понравился реалистический принцип датского мастера, и они создали тоже достоверную модель памятника Александра для Таганрога. Но один из министров царского двора, возмутившись, сказал, что бюст Торвальдсена плох, потому что искажает облик покойного государя. Скульпторы отказались от своей модели и верноподданно выполнили волю двора, что соответствовало времени – эпохам классицизма, ампира, барокко – стилям, возвеличивавшим абсолютную власть.