Пришедший оттуда
Шрифт:
– М-да, - сказал тесть, перекладывая ребенка на живот, кверху попкой (попка была красная, мягкая, в рытвинах) и разглядывая ключ с уплощенной головкой.
– Все новшества. Что ж, понятное дело, техника не стоит на месте. Но не люблю я, когда в конструкции наверчено, намудрено...
– Он с сомнением покачал головой.
– Проще-то оно лучше.
Теща ушла в воспоминания. Раньше безо всяких этих ключей. Хлоп по заду ладошкой - он как заорет. И готов, вошел в жизнь. Вот когда Гошу покупали...
– Хватит голенького держать, - спохватилась она.
– Еще продует.
Тесть
– Красоты в нем, прямо скажем, особой нет. Но любить все равно будем, чего уж. Новенький человек, свежее пополнение.
– Мы, папа, из-за ямочек на висках, - сунулась Майка.
– Мы когда выбирали...
– Да ямочка-то одна, - спокойно сказал тесть.
И верно: ямочка была только на левом виске. На том самом, который можно было видеть, когда ребенок в коробке. На правом ее не было.
– Я же говорила, - это включилась теща.
И пошло!
Нас все жалели.
Прямо об этом не говорили. Но это было понятно без слов.
Приходили, добросовестно улыбались, старались выдавить из себя что-то приятное, хоть какой-нибудь завалящий комплимент.
– Он похож на Павла Первого, - сказала интеллигентная соседка Ад ель Марковна, пожилая стенографистка.
– Тоже курносый, и эта бледность... Голубоватая такая, аристократическая. Как на портретах восемнадцатого века.
Майку навестили девочки, которые работали вместе с ней в библиотеке.
– Лобик у него круглый, приятный.
– Больше, видимо, не нашли что похвалить.
Как будто бывает лобик квадратный.
Пришел мой приятель Денис, с которым мы вместе кончали университет. Вручил Майке пакет с апельсинами, поздравил с новорожденным.
– Да, вот оно, уравнение с одним неизвестным.
– Долго стоял над кроваткой.
– Никогда не знаешь, что, собственно, тебя ожидает...
Любаша, когда заходила поиграть с мальчиком, иначе не называла его как "мой бедненький". Тещу каждый раз передергивало.
Как-то вечером собрались у нас друзья тестя. Выпили чин чином, закусили, поговорили о заводских делах. А насчет ребенка рассудили так:
– Да знаете... со временем будет человек как человек. Не в киноактеры же ему идти, верно? Все обойдется.
Глаза у нашего мальчика были маленькие, тускловатые, невыразительные, нос напоминал задранную рубанком и так и оставшуюся торчать стружку, белые ресницы и брови казались недокрашенными. Но особенно нехорошо обстояло дело с ножками. Короткие, полные, они решительно не хотели выпрямляться, все подгибались, круглились. Строго говоря, ножек у него совсем не было. То есть от туловища до коленок еще кое-что было, - правда, широкое, короткое, складчатое; а уж ниже колен шла просто какая-то ерунда, что-то совсем несоразмерное, несоответствующее - так, почти что ничего. И кончалось все это маленькими розовыми ступнями, вывернутыми внутрь, мягкими, точно ладошки у обезьяны. И сколько мы ни разглаживали, ни распрямляли ножки - все равно они не становились от этого ни длиннее, ни прямее, опять закручивались, образуя геометрическую фигуру, напоминающую по форме крендель.
А тут, как назло, теща не уставала рассказывать
– К черту знакомства!
– кричал я противным, тонким, неубедительным голосом, багровея и срывая очки.
– К дьяволу из-под прилавка! Пора бы отвыкнуть... Противно!
В такие минуты я чувствовал себя слабым, незащищенным, беспомощным. Другие умеют позаботиться о семье, все уладить, сделать, достать, а вот я...
И чем острее было это чувство, тем громче я кричал, чтоб заглушить в себе противную дрожь слабости, перестать ее ощущать. И тем глубже зарывался потом в свои формулы, спасительные математические глубины, куда не проникал шум обыденной жизни. За письменным столом я был всегда большим, сильным, уверенным в себе и все умел устроить как надо.
Поздним вечером зал универмага, подсвеченный прожекторами, выглядел по-иному, чем днем: торжественнее и в то же время серьезнее. Даже, пожалуй, мрачнее. Казалось, теперь в нем было еще больше переходов, закутков и закоулков, отгороженных резкими тенями. Над самым куполом лежало низкое темное небо с яркими точками звезд.
Теща повторяла:
– Правильно. Чем раньше, тем лучше. А то ведь к ребенку можно привязаться... привыкнуть. Нет, уж раз решили, значит, решили.
Она несла коробку, перевязанную шпагатом.
Полки, заставленные коробками с детьми, наверху терялись в полумраке. Иногда луч прожектора вырывал белое пятно детского профиля, завиток волос, полоску крутого лба с бликом света на нем.
Дети дремали, как будто набираясь сил, - ведь им предстояли большие дела. Им предстояло жить. Кто знает, который из них - будущий Лобачевский? Будущий Пушкин? Будущий Маркс?
Продавщица отослала нас к товароведу.
Товаровед пригласил заведующего секцией.
Заведующий, с хорошо отполированной лысиной и солидными манерами, вышел, облокотился о барьер. Теща размотала шпагат, открыла коробку.
– Вот... нет второй ямочки. Обменять принесли.
– Не у нас брали, - сказал заведующий твердо. Он покачал головой, и темное небо с колючими звездами, отражаясь в его полированной лысине, заколебалось туда-сюда, как колеблется вода у быков моста.
– Не получаем товар такого низкого качества. Не у нас, нет, не у нас.
– Как же не у вас? Позвольте...
– Где чек? Копия чека?
Я стал ворошить бумаги. Знаменитая "Инструкция к пользованию". Паспорт ребенка. Вкладыш упаковщицы. Список гарантийных мастерских. Талоны на гарантийный ремонт. Листок для отзыва...
Копии чека не было.
– Без чека магазины Культторга не обменивают.
– Заведующий развел руками.
– Ничем не могу помочь. Попробуйте обратиться в гарантийную мастерскую.
Гарантийная мастерская помещалась на Садовом кольце. Она была разделена на две части - в одном окошке принимали неисправные электробритвы, в другом неисправных детей.