Пришедший оттуда

Соколова Наталья Викторовна

У Эдика был вид побитой собаки.

– Ну, что вы скажете? Как хороший товар, так обязательно уже оплачен и упакован. До чего не везет.

Женщина прокатила мимо нас в коляске закутанного младенца - видны были только торчащие бураково-красные щеки, тесно стиснутые капором.

– Наш, - пробасила Марина.

– Да, выпуск нашего завода, - Гладких задумчиво

смотрела вслед коляске.
– Ошибиться нельзя. Что прошло через твои руки...

Голубоватые тени лежали у нее под глазами, - должно быть, после бессонной ночи. А сейчас опять вставать к станку...

– Галю-у!
– звали девушки от проходной.
– Пора.

Я наконец собрался с духом и пожал Гладких руку.

– Нету слов... Не знаю, как выразить... Я отец ребенка. И то, что вы остались...

Она подняла тоненькую бровь:

– Ну осталась. Сегодня я для вас, завтра вы для меня, - может, и не зная того. Нормальное кровообращение человечества... Иду-у, девочки! Задумалась.
– А все-таки неправильно: раз есть опытная партия - должны быть и запчасти. Или не надо было пускать в продажу. Вы напишите домой... жалобу... да, напишите жалобу мне как депутату райсовета. А уж я...

Сказала, по какому адресу послать. Упрекнула:

– Что ж вы только о себе? Только за себя воюете? Ведь могут быть и еще такие случаи.

И заспешила к проходной, догоняя своих.

Полы ее пальто, ловко обтягивающего талию, разлетались. Обернулась, махнула голубой рукавичкой:

– Позвоните Ценциперу, как прошла операция! Пусть передаст в цех.

Эдик догнал ее.

– Можно мне вас... поцеловать?
– сказал он с непривычно серьезным лицом. Сказал небойко, как-то тяжеловесно, с усилием.

Повисло маленькое неловкое молчание.

– Ну, просто как передовую...
– заторопился Эдик, краснея и от смущения бормоча не то.
– Как представительницу...

– Как представительницу?
– Она умненько усмехнулась.
– Ну, если так...
– Оглядела Эдика с ног до головы быстрым женским взглядом.
– Целуйте, только скорее. Пока Марина стоит спиной.

Деталь,

блестящая, новенькая, только что рожденная, была завернута в промасленную бумагу. В машине я то и дело разворачивал бумагу, чтобы убедиться, что все в порядке, что петля действительно тут, при мне.

Дверь открыла Майка. Милые шоколадные глаза глянули на меня сквозь слезы, и у меня у самого комок встал в горле.

– М?
– это спросила Майка.

– Мгм.
– Это означало: "Да, привез".

На одну малую, совсем малую минуту ее голова прижалась к моему плечу.

– М?
– это спросил я.

– Да.
– Это означало: "жив".

Только теперь я понял, как страшно мне было спрашивать.

В первой комнате было много народу: соседи, дядя Саша, Денис, еще кто-то знакомый. Некогда было разглядывать. Ко мне бросился Гоша, почему-то в заводском комбинезоне и весь измазанный красками.

Из второй комнаты выглянула молоденькая медсестра.

– Скорее!

Я вошел, стараясь не шуметь. Окна были занавешены. Ксения Алексеевна наклонилась над кроваткой.

Я ожидал увидеть что-то ужасное. Но Мальчик был в сознании. Почти такой же, как всегда. Даже улыбался. Только сесть он, кажется, не мог - лежал, откинувшись на подушку, как-то беспомощно завалившись назад, в неудобном положении.

Ему не давали уснуть. Его тормошили, развлекали.

– А ну, скажи: деда. Де-да, - настойчиво повторяла Ксения Алексеевна.

Мальчик увидел меня. Что-то родное, теплое, чтото по-старому хитренькое мелькнуло в его глазах. И он сказал своим хриплым шепотом, сказал почти беззвучно, чуть шевеля губами:

– Па-па!

И двумя согнутыми пальцами - костяшками пальцев - совсем слабо ухватил меня за нос.

Я хотел поправить ему подушку, что-то сказать... Но Ксения Алексеевна уже толкала меня к двери и твердым командирским голосом отдавала распоряжения:

– Посторонних вон! Люся, большой шприц! Где стерильные материалы?

И дверь за мной захлопнулась.