Пришедший оттуда
Шрифт:
Равномерный монотонный шум цеха походил на гудение роя огромных заводных металлических пчел. А минутами казалось, что это прибой в стране великанов перекатывает гигантскую гальку.
С Андреем многие здоровались, его окликали издалека.
– Андрюша! Домой вместе?
– спросил пожилой рабочий, который стоял у большого сердитого станка. Похоже, станок сердился, что его, такого большого и сильного, заставляют делать мелкую, точную, тонкую работу. Он шипел, раздраженно фыркал, выбрасывал голубые искры и бормотал что-то упрямое, вроде: "А вот не хочу и не буду. Не зас-тави-те! А вот..." Но все-таки делал, что требуется: полировал маленькие розовые ноготки,
– Не получится вместе, соседушка, - Андрей вздохнул, - остаюсь на заводе в ночь. Надо проверить работу столовых в третьей смене...
Мы шли вдоль конвейера. Медленно плыли розовые тела, легкие, еще пустые - оболочка человека, форма без содержания. Их жалили с разных сторон какие-то сверла, намечая отверстия для головы и рук, в них врезались зубастые фрезы. Я отвернулся - мне почему-то было тяжело на это смотреть.
– Вот и сборочный цех, - сказал Андрей.
– Вам направо.
Отойдя, он оглянулся и помахал мне рукой.
А там, дома, лежит ребенок под алым стеганым одеялом - еще живой.
Еще теплится капелька жизни, горит малый слабый огонек. Еще можно его раздуть. Еще можно спасти ребенка - сегодня. А завтра, вероятно, будет поздно.
Один маленький шанс. Жизнь ребенка зависит от того, насколько быстро идет троллейбус. Зависит от того, большая очередь в бюро пропусков или нет. Зависит от неизвестного человека, которого я сейчас увижу, от того, каков этот человек. Верит ли он действительно в те высокие слова, что произносит, - или произносит, потому что положено произносить, не вдумываясь, не углубляясь...
Жизнь ребенка зависит от меня. От меня лично. Вдруг сейчас дверь начальника заперта, идет совещание - важное для этих людей, срочное. Сумею ли я пробиться? Найду ли убедительные слова? Достучусь ли до их сердец?
Эдик, тот, я думаю, пролез бы в замочную скважину. Будь на моем месте тесть, твердый, спокойный, - его, конечно, стали бы слушать, он нашел бы что сказать.
Как сказал Ценципер? "Трудная профессия - быть отцом".
– Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста, вот стул, - вежливо сказал начальник смены, молодой, ясноглазый, с тонко очерченным, немного суховатым профилем, с прямыми темно-русыми волосами, которые он время от времени приглаживал двумя руками, чтобы они не распадались, лежали аккуратно.
– Чем могу служить?
Дверь его кабинета была открыта, и виден был цех. Девушки в низко, на самые брови надвинутых марлевых тюрбанах сидели за узкими столами и в тишине, под лампами дневного света, розовыми длинными пальцами собирали что-то тонкое и сложное, непонятное, какой-то клубок рычажков, пружинок, колесиков, - собирали то, что в конце конвейера должно стать сердцем. Да, сердцем ребенка.
Лента конвейера посреди стола двигалась медленно, толчками. Зажигались белые, зеленые и красные сигналы. Размеренно работали девушки, все чем-то похожие одна на другую, строгие и чистые, как монахини, каждая с лупой во лбу, лапка которой была захлестнута на тюрбан. Ярко белел кафельный пол из мелких блестящих плиток.
В стороне, за отдельным столиком, сидела маникюрша, ей привычно доверила свои руки одна девушка в марлевом тюрбане и с лупой, захлестнутой на щеку. Другая ждала очереди, а пока делала странные движения - поджимала и выкидывала пальцы: очевидно, гимнастика для рук.
Сборка сердца. Как здесь важно все, любая мелочь, пушинка, пылинка, любое почти неуловимое движение этих розовых девичьих пальцев над
– Чем могу служить?
– повторил начальник смены, просеивая между пальцами пряди волос, встряхивая и укладывая их назад.
– Слушаю вас.
Я сел. И рассказал (в который раз за эти дни!) свою горькую историю. Начальник отнесся сочувственно.
– Все дело в петельке? Надо поискать. Конечно, шансов мало, но кто знает... В первых числах каждого месяца у нас генеральная чистка, и я вам обещаю...
– В первых числах?
– Я ужаснулся.
– Да что вы? Это же вопрос одного дня... вопрос часов. Как вы не понимаете, надо немедленно...
Он продолжал - все так же неторопливо, рассудительно:
– Вхожу в ваше положение. Но и вы войдите в мое. Не для того я получаю жалованье от государства, чтобы в рабочие часы исполнять личные просьбы, верно? Вы придете с личной просьбой - предположим, разумной, обоснованной, не спорю; за вами другой, потом третий. А когда дело делать? План у нас жесткий, качество требуется высокое, как вы сами понимаете...
Он говорил ровно, монотонно, спокойно - это действовало. Говорил логично - и это тоже на меня действовало. В его словах была видимость правды. В самом деле, товарищ занят, работает, у него дел по горло, а я прихожу по своему личному вопросу, отрываю, беспокою... Обычная моя интеллигентская слабость: захотелось встать, извиниться и уйти. Ну что я тут сижу? На что рассчитываю? Он же русским языком сказал, что не может, не имеет возможности мне помочь.
Уйти? А Мальчик там, дома? А Майка - промелькнуло ее заплаканное лицо... И, переламывая себя, свой характер, свои привычки, я все-таки не ушел. Остался сидеть в этой клетушке, не позволил себе встать со стула.
– Вот вы сказали - один по личному вопросу, другой, третий. Но разве это так часто бывает? Не каждый день. И даже, наверное, не каждый месяц. Я старался говорить так же размеренно, так же четко и логично, как он. Мой приход к вам сюда - это не правило, скорее исключение. Совершенно особый случай.
Он слушал меня с вежливым, немного скучающим выражением лица. Пожал плечами:
– Для каждого его случай - совершенно особый случай.
И тут я не выдержал. Стукнул со всего маху кулаком по столу, раз и другой, так что заплясала крышка чернильницы, рассыпались скрепки.
– Ребенок умирает... задыхается, понимаете вы или нет, черт вас подери? Вот сейчас, сию минуту задыхается, хрипит... Что вы, деревяшка, как этот стол? Ничего не чувствуете, что ли? Да, вы не обязаны - по службе, по занимаемой должности. А по человечности? Да как вы... Да как вам...