Пришествие капитана Лебядкина. Случай Зощенко.
Шрифт:
А тем временем какой-то человек, работающий головой, придумал станок, на котором за час можно сшить столько сапог, сколько раньше, вручную, не сделать и за несколько суток. А другой человек, работающий головой, придумал ватерклозет: дергаешь за шнурок, и фаянсовый унитаз опять сверкает ослепительной белизной. И никому не надо унижаться, выносить за тобою грязное ведро.
Впрочем, грязное ведро, которое Толстой выносил за собою сам, это хотя и важная, но все-таки частность. Главное все-таки было не это. И даже не сапоги.
Главное было то, что какая-то чудовищная нелепость, ужасающее кошмарное уродство лежало в основе всего мироустройства. 90% людей (если не больше) прозябают в нищете, невежестве, грязи. И все это только для того, чтобы ничтожное
И вот однажды (это было уже в последние годы жизни Толстого) в Ясную Поляну приехал гость из Америки. И он сообщил Толстому поразительный факт. Оказывается, у них в Америке люди, работавшие головой, напридумали столько хитроумных приспособлений, что в результате 10% американцев без особых хлопот кормят остальные 90% населения страны. Следовательно, вовсе нет никакой необходимости в том, чтобы каждый в поте лица добывал свой хлеб.
Выяснилось, что старый дьявол из толстовской сказки был отчасти прав. Если работать головой, выходит гораздо спорее, чем горбом и руками.
Толстой был очень взволнован этим сообщением. Но вряд ли оно заставило его пересмотреть выработанную им систему взглядов. Он, конечно, понимал, что сообщение американского гостя говорит о вещах необыкновенно важных: о том, что человечество нашло какой-то другой выход из тупика. Оно вступило на совершенно новый путь, наверняка более целесообразный и, пожалуй, даже более разумный, чем тот, что предлагал он. Но каким бы соблазительным ни казался этот путь — это был путь дьявола.
Нет! Мы пойдем другим путем!
И пошли. И вот сейчас покупаем хлеб в этой самой проклятой Америке, где уже не 10%, а, кажется, всего-навсего 4% населения не только кормит всю страну, но даже часть урожая продают в другие страны.
«Мы пойдем другим путем» — это, как известно, сказал не Толстой, а Ленин. И совсем по другому поводу. Но, применив эти слова к иным обстоятельствам и вложив их в уста Толстого, я не оклеветал великого писателя.
Путь Ленина и путь Толстого — это, конечно, разные пути. Даже противоположные. Но у них есть одно общее. Путь Ленина схож с путем Толстого тем, что это был тоже — чисто русский путь.
Толстой не был прямым учителем русской левой интеллигенции, ей было чуждо толстовское религиозное учение. Но Толстой уловил и выразил особенности морального склада большей части русской интеллигенции, быть может, даже русского человека вообще. И русская революция являет собой своеобразное торжество толстовства...
Почти вся русская интеллигенция признала толстовские моральные оценки самыми высшими, до каких только может подняться человек. Эти моральные оценки считали даже слишком высокими и потому себя считали недостойными их и неспособными подняться на их высоту. Но мало кто сомневался в высоте толстовского морального сознания. В то время как принятие этого толстовского морального сознания влечет за собой погром и истребление величайших святынь и ценностей, величайших духовных реальностей...
Толстой был максималистом. Он отверг всякую историческую преемственность, он не хотел допустить никаких ступеней в историческом развитии. Этот толстовский максимализм осуществляется в русской революции — она движется истребляющей моралью максимализма, она дышит ненавистью ко всему историческому... Пусть будет абсолютное уравнение, хотя бы
Толстой требует немедленного и полного осуществления абсолютного, абсолютного добра в этой земной жизни, подчиненной законам грешной природы, и не допускает относительного, истребляет все относительное... И абсолютная жизнь оказывается лишь элементарной животной жизнью, протекающей в физическом труде и удовлетворении самых простых потребностей. В такое отрицательное абсолютное, пустое и нигилистическое, и хочет повергнуть русская революция всю Россию и всех русских людей.
Бердяев полагал (и не без основания), что роль Толстого в русской революции была никак не меньше, чем роль Руссо в революции французской.
Но Толстой, по мысли Бердяева, — один из духов русской революции, один из ее великих пророков. Толстовское начало, таким образом, не исчерпывает этого явления в целом, оно объясняет лишь одну из сторон (хотя и очень важную) разразившейся в 1917 году исторической катастрофы.
Самым последовательным и глубоким художественным выразителем этой стороны русской революции был Михаил Зощенко. Из этого, разумеется, вовсе не следует, что Зощенко был толстовцем.
Но ведь и коммунистом он тоже не был. Он вообще был далек от исповедования каких-либо определенных политических или философских доктрин.
Какая, скажите, может быть у меня «точная идеология», если ни одна партия в целом меня не привлекает?
С точки зрения людей партийных, я беспринципный человек. Пусть. Сам же я про себя скажу: я не коммунист, не эс-ер, не монархист, я просто русский. И к тому же — политически безнравственный...
Многие на меня за это очень обидятся. (Этакая, скажут, невинность сохранилась после трех революций.)
Но это так...
Ну, а еще точней? Еще точней — пожалуйста. По общему размаху мне ближе всего большевики. И большевичить я с ними согласен.
Да и кому быть большевиком, как не мне? Я «в Бога не верю». Мне смешно даже, непостижимо, как это интеллигентный человек идет в церковь Параскевы Пятницы и там молится раскрашенной картине...
Я не мистик. Старух не люблю. Кровного родства не признаю. И Россию люблю мужицкую. И в этом мне с большевиками по пути. Но я не коммунист... и думаю, что никогда им не буду.
В этом признании, на первый взгляд ерническом, чувствуется подлинная искренность и какая-то глубокая серьезность.
Но если все это сказано не для красного словца, не для эпатажа, а совершенно искренне и всерьез, то какая же каша в голове у человека!
«Кому быть большевиком, как не мне?» И тут же: «Но я не коммунист и думаю, что никогда им не буду». Не знает он, что ли, что большевики и коммунисты — это одно и то же?
Это уж даже не «каша в голове», а прямо безумие какое-то!
И, однако, есть в этом безумии, как говорит шекспировский Полоний, своя система. Уж во всяком случае — своя логика.
ВЕЩИЕ СНЫ
Герой «Капитанской дочки» Петр Андреевич Гринев по молодости и легкомыслию не послушался ямщика, который объяснил ему, что невинное белое облачко, показавшееся вдали, предвещает буран. И не успел он оглянуться, как буран разразился.
Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло. «Ну, барин, — закричал ямщик, — беда: буран!»
Я выглянул из кибитки: все было мрак и вихорь.