Приснись
Шрифт:
Почему я решил, что эта девушка читала Блока? С какой стати она вообще застряла в моей памяти?! Ничего особенного же не было в этом обрывке сна… В жизни их не запоминал, все проваливались в черную дыру. А тут было бы что помнить: толстуха открыла окно в своей убогой комнатушке и жрала ягоды черемухи прямо с дерева! Плевалась косточками через подоконник, точно собиралась
Потом вдруг оскалилась в зеркало – зубы чернющие! И расхохоталась как ненормальная…
Полное безумие. Но выглядела она при этом такой довольной, что я, изнемогающий от похмелья, преуспевающий сукин сын, позавидовал ее простецкому счастью. Это ведь оно и есть, когда можешь со смехом плюнуть черемуховой косточкой в лицо судьбе, которой никак не удается поставить на тебе крест?
Черт возьми, небо опять затянуло… Мне не выбраться из липкого уныния, тисками сжимающего голову. Пусть она уже треснет, что ли!
Операция «Бирюльки» началась! Мишке я не сообщаю ее название, опасаясь, что он не оценит иронию. Я вообще не говорю, куда мы идем, просто прошу его положить гитару и следовать за мной. И он, конечно, все выполняет – пленник своей послушности. Но когда мы поднимаемся на третий этаж, Мишка начинает волноваться, ведь ему известно, что там обитают фантастические… Чуть не сказала «твари»! [1]
К художникам это не подходит. Хотя все они, мягко говоря, «с чудинкой», как прозвучало уже в другом фильме – название вылетело из головы. Похоже, я слишком много времени провожу в реальности кино…
1
«Фантастические твари» (англ. Fantastic Beasts) – серия фильмов, основанных на одноименной книге Джоан Роулинг.
– Мы сюда зачем?
Мишкин голос звучит требовательно, даже сурово, но в глазах мольба: «Скажи то, что я хочу услышать!»
– Попробуешь, – бросаю я небрежно. – Вдруг тебе еще и не понравится.
Я имею в виду «вдруг у тебя не получится», но такое запрещено говорить детям. Они должны верить, что способны творить чудеса, тогда смогут создать хоть нечто стоящее. Шедевр можно считать чудом? Он ведь творение рук человеческих, а истинное чудо не поддается пониманию людского разума.
– Мне понравится, – сипло произносит Мишка, и я неожиданно для себя сжимаю его руку, холодную до того, что прикосновение заставляет меня вздрогнуть.
Он не отдергивает ее, и это подтверждает, до чего мальчишка напуган, ведь сейчас я тащу его против бурного потока – воли отца. И нас легко может сбить с ног, швырнуть на камни или вовсе лишить жизни. Но я уже знаю, что скажу Кравцову-старшему, и это, надеюсь, остудит его гнев еще в зачаточном состоянии.
– Вот и пришли, – произношу я бодро, и Мишка дергает головой. Должно быть, это кивок.
В большом кабинете, залитом солнцем, так же, как и мой, столы приставлены торцами друг другу, образуя большой прямоугольник, застеленный клеенками всех мастей. Мне нравится, что даже в такой малости Иван Петрович позволил ученикам проявить индивидуальность. Имя у него неправдоподобно простонародное (еще фамилия была бы Сидоров, а не Каширский!), но выглядит он, как Никас Сафронов в лучшие годы. Только наш художник вовсе не самовлюбленный зануда.
– Опаньки! – восклицает Иван Петрович, завидев меня. – Каким ветром занесло музыкантов на наш продуваемый всеми ветрами чердак?
– Ветром удачи, – провозглашаю я ему в тон. – Вам чертовски повезло, Иван Петрович! Я привела вам нового ученика, который станет вашей гордостью.
Кабинет пуст, нас слышит только пышная драцена с длинными глянцевыми листьями, лишь поэтому я позволяю себе такой пафос. Ранить самолюбие других ребят не входит в мои планы.
На слове «чертовски» Мишка бросает на меня удивленный взгляд, наверное, он уверен, что учителя не имеют права так говорить. Но Каширский цепляется к другому.
– Гений? – бормочет он. – Ну-ну.
Мне тоже не понравилось бы такое заявление авансом. Разбрасываться броскими ярлыками дело неблагодарное, но сейчас у меня просто нет времени объяснять ситуацию – скоро урок закончится, и Мишке придется вернуться домой, где ждут пятеро или шестеро братьев-сестер. Как ребенок из многодетной семьи, он учится у нас за символическую плату, и она не изменится от того, что его переведут на другое отделение.
Иван Петрович отодвигает ободранный маленький стульчик, указывает подбородком:
– Садись.
Мишка неловко заползает за стол, затравленно смотрит на учителя, который плюхает перед ним на клеенку шмат глины. Я замечаю, как дрожат тонкие мальчишеские пальцы с обкусанными ногтями.
– Давай.
– А что слепить?
Каширский пожимает плечами:
– Что хочешь…
Наклонившись к маленькому, пламенеющему от волнения уху, я шепчу:
– Дай волю фантазии!
И указываю глазами на волны света, в которых роятся пылинки. Не знаю, как другим, но в солнечные дни мне хочется свернуть горы: в приложении к моей жизни это значит сочинить новую мелодию или спеть под гитару фламенко. Да-да, ради этого я выучила испанский, два года занималась! Фламенко того стоит…
Мишкин взгляд устремляется вслед за танцующими искрами, и я надеюсь, что ему удастся разглядеть то, чего мне никогда не увидеть.
Хватаюсь за локоть Каширского, тяну его за собой:
– Иван Петрович, у меня есть вопросик…
Он не сопротивляется, хотя я не из тех женщин, за кем художник отправится на край света. Вытащив его в коридор, я прикрываю дверь и умоляюще заглядываю Каширскому в глаза:
– Не будем стоять над душой…
– Это ваш племянник? – пытается угадать он. – Сын подруги?