Пристрастие к смерти
Шрифт:
Массивная северная дверь, не посрамившая бы и собор, была закрыта. Стоявшая рядом доска с въевшейся грязью сообщала имя и адрес приходского священника, а также расписание служб, но в остальном ничто не давало оснований предположить, что эту дверь когда-либо открывали. Они медленно проехали по узкой асфальтированной дорожке между южной стеной церкви и ограждением канала, по-прежнему не заметив никаких признаков жизни. Скорее всего слух об убийстве еще не успел распространиться. У южного входа были припаркованы лишь две машины. Одна, догадался Дэлглиш, принадлежала сержанту Робинсу, красный «метро» – Кейт Мискин. Его не удивило, что она прибыла раньше их. Не успел Массингем позвонить, как она уже открыла дверь. В проеме показалось ее красивое лицо в обрамлении светло-каштановых волос. В рубашке, слаксах и кожаной безрукавке она выглядела неофициально-элегантно, словно явилась сюда
– Вам привет от окружного инспектора, но ему пришлось вернуться в участок. У них убийство на Ройял-Оук. Он уехал, как только прибыли мы с сержантом Робинсом. Если он вам понадобится, его можно будет застать во второй половине дня. Тела здесь, сэр. Эту комнату называют малой ризницей.
Для Глина Моргана было типично ничего не трогать на месте преступления. Дэлглиш уважал Моргана как человека и сыщика, но был рад, что благодаря то ли служебным обязанностям, то ли такту, то ли тому и другому вместе он уехал. Дэлглиш испытал облегчение оттого, что не придется делать реверансы и умасливать опытного детектива, которому едва ли было приятно вторжение на его территорию коммандера из нового отдела СИ-1.
Кейт Мискин толкнула первую дверь слева и отступила в сторону, пропуская Дэлглиша и Массингема. Малая ризница была освещена ярко, как съемочная площадка. В свете флуоресцентной лампы невероятное зрелище – распростертое тело Бероуна с перерезанным горлом, запекшаяся кровь, бродяга, словно брошенная марионетка, прислоненный к стене, – в первый момент показалось нереальным и напомнило афишу фильма ужасов, слишком утрированную и натянутую, чтобы быть убедительной. Бросив на Бероуна беглый взгляд, Дэлглиш пошел по ковру к Харри Маку и присел рядом с ним на корточки.
– Свет горел, когда мисс Уортон нашла тело? – спросил он, не поворачивая головы.
– В проходе нет, сэр. А здесь, по ее словам, горел. Мальчик это подтверждает.
– Где они сейчас?
– В церкви, сэр. С ними отец Барнс.
– Джон, сходи к ним, пожалуйста. Скажи, что я поговорю с ними, как только освобожусь. И постарайся связаться с матерью мальчика. Нужно увезти его отсюда как можно скорее. Потом возвращайся сюда.
В смерти Харри выглядел таким же неприкаянным бродягой, каким был при жизни. Если бы не пятно крови на груди, можно было бы подумать, что он спит: раскинутые в стороны ноги, голова, упавшая на грудь, съехавшая на правый глаз шерстяная шапка. Дэлглиш просунул руку под его подбородок, осторожно приподнял голову и почувствовал, что она вот-вот отделится от туловища и скатится ему в ладони. Он увидел то, что ожидал увидеть: единственный глубокий разрез через все горло, скорее всего сделанный слева направо и рассекший все, от трахеи до позвоночника. Трупное окоченение уже наступило, кожа была ледяной и покрылась гусиными пупырышками – так бывает всегда, потому что после окоченения трупа выпрямляющие мышцы волосяных луковиц сокращаются. Какое бы стечение обстоятельств или потребность ни привели сюда Харри Мака, никакой тайны причина его смерти не составляла.
На нем были старые клетчатые брюки, свободно болтавшиеся и завязанные вокруг щиколоток веревками. Сверху, насколько можно было разглядеть под кровавым пятном, – полосатый вязаный пуловер, надетый поверх морской тельняшки. Вонючий клетчатый пиджак, задубевший от грязи, был расстегнут, левая пола откинута. Дэлглиш приподнял ее кончиками пальцев за самый край и увидел на ковре размазанное пятно крови сантиметра два длиной, расширяющееся с правого края. Склонившись пониже, он заметил бледное пятно примерно той же конфигурации на кармане пиджака, но ткань была слишком грязной, чтобы сказать наверняка. Однако значение пятна на ковре было достаточно ясным: капля-другая крови, должно быть, стекла из раны или с орудия убийства, перед тем как Харри упал, и размазалась, когда его тащили к стене. Но чьей крови? Если окажется, что крови Харри, это будет менее значимо для следствия. А если предположить, что это кровь Бероуна? Дэлглиш с нетерпением ждал появления эксперта-биолога, хотя и понимал, что тот не сможет дать ответ на месте. Образцы крови будут взяты у обеих жертв во время вскрытия, и результата анализа придется ждать не менее трех дней.
Дэлглиш не знал, что заставило его сначала подойти к трупу Харри Мака. Но теперь он осторожными шагами перешел по ковру к кровати и молча остановился, глядя вниз, на тело Бероуна. Даже в пятнадцатилетнем возрасте, стоя у постели умершей матери, он не ощущал позыва произнести мысленно, а тем более вслух, слово «прощай». Нельзя же разговаривать с тем, кого больше нет. Можно опошлить все, только не это, подумалось ему. Тело, застывшее в неуклюжей позе, начавшее уже – во всяком случае, его сверхчувствительный нос это уловил – источать легкий сладковато-гнилостный запах тления, тем не менее сохраняло неотъемлемое достоинство, потому что еще недавно было человеком. Но он знал – ему ли не знать! – как быстро эта иллюзорная человечность исчезнет без следа. Еще до того, как патологоанатом закончит свою работу на месте преступления – обмотает бинтами голову жертвы и наденет на ее руки пластиковые пакеты, – еще до того, как док Кинастон подступится к телу со своими скальпелями, труп превратится в вещественное доказательство, более важное, более громоздкое и гораздо труднее поддающееся сохранению, чем все прочие, и тем не менее всего лишь вещественное доказательство, снабженное биркой, задокументированное, лишенное чего бы то ни было человеческого, вызывающее только интерес, любопытство или отвращение. Но все это еще не сейчас. «Я знал этого человека, – подумал Дэлглиш, – не то чтобы хорошо, но знал. Он мне нравился. Конечно, он заслуживает большего с моей стороны, чем просто стоять и взирать на него равнодушным полицейским взглядом».
Бероун лежал головой в сторону двери под углом сорок пять градусов к кровати, упираясь в нее ногами. Левая рука откинута в сторону, правая вытянута вдоль тела. Постель была покрыта вязаным пледом, состоявшим из разноцветных квадратиков яркой шерсти. Похоже, падая, Бероун ухватился за него и наполовину стянул с кровати – скомканный край пледа прикрывал его правый бок. Открытая опасная бритва с облепленным кровавыми сгустками лезвием лежала поверх пледа, в нескольких дюймах от правой руки Бероуна. Удивительно, сколько деталей враз отпечаталось в мозгу Дэлглиша. Тонкий клинышек чего-то похожего на грязь застрял между каблуком и подошвой левой туфли; на желтовато-коричневом кашемировом свитере виднелось засохшее пятно крови; на полураскрытых губах запечатлелось нечто среднее между улыбкой и насмешкой; мертвые глаза по мере того, как он в них вглядывался, казалось, усыхали, проваливаясь все глубже в глазницы; левая рука с длинными тонкими пальцами была изящна, словно девичья; ладонь правой густо измазана кровью. Его поразило то, что во всей этой картине было нечто неправильное, и вскоре он понял, что именно: не мог Бероун одновременно сжимать в руке бритву и хвататься за плед при падении. Если он сначала выронил бритву, то почему она лежит поверх пледа и в такой нарочитой близости от его руки, будто выпала из разжавшихся пальцев? И почему ладонь так перепачкана кровью, как если бы кто-то взял и нарочно приложил ее к окровавленному горлу? Если бы Бероун сам орудовал бритвой, на руке, в которой он ее сжимал, было бы, конечно, гораздо меньше крови.
Он услышал какое-то движение у себя за спиной, обернулся и увидел, что инспектор Кейт Мискин смотрит не на труп, а на него. Она быстро отвела глаза, но он успел, к собственной неловкости, заметить ее взгляд, исполненный горестной, почти материнской, заботы, и резко сказал:
– Ну, инспектор?
– Вроде бы очевидно, сэр: убийство с последующим самоубийством, – отчеканила Кейт. – Классическая картина ран, нанесенных самому себе, – три надреза: два пробных, третий – глубокий, перерезавший трахею. Эталонный пример для учебника по судебной медицине, – добавила она.
– Увидеть очевидное нетрудно, – возразил Дэлглиш. – Но следует подумать, прежде чем поверить в очевидность. Я хочу, чтобы семью известили вы. Адрес такой: Камден-Хилл-сквер, шестьдесят два. Там жена и престарелая мать, леди Урсула Бероун, а также некто вроде домоправительницы. Подумайте, как это сделать наилучшим образом, проявите всю свою деликатность. И возьмите с собой полицейский наряд: когда новость распространится, их начнут одолевать расспросами, так что понадобится защита.
– Слушаюсь, сэр.
Она не выказала ни малейшего неудовольствия тем, что ее отсылают с места преступления, поскольку знала, что обязанность извещать родственников о смерти близкого человека является отнюдь не рутинной работой, и понимала, что выбор пал на нее не просто потому, что она была единственной женщиной в команде, а шеф считал это женским делом. Кейт умела сообщать подобные новости с тактом, осторожностью, даже с состраданием. Бог свидетель, за десять лет работы в полиции ей пришлось немало попрактиковаться в этом деле. Но в ее сострадании все же окажется доля предательства, ибо она станет наблюдать и прислушиваться даже в тот момент, когда будет произносить слова сочувствия, ведь едва заметно дрогнувшие ресницы, сжавшиеся руки, напрягшиеся мышцы лица, случайно вырвавшееся слово могут послужить знаком того, что для кого-то в доме на Камден-Хилл-сквер новость окажется вовсе не новостью.