Пристрастие к смерти
Шрифт:
Значит, отец Барнс тоже не хочет верить. Пытается себя разубедить. Что ж, это лучше, сухо отметил про себя Дэлглиш, чем заметка в приходском журнале, звонок в редакцию ежедневной газеты или проповедь в следующее воскресенье о феномене стигматов и неисповедимой мудрости Провидения. Он не без удивления обнаружил, что оба они испытывают одинаковые сомнения и, возможно, одинаковое отвращение. Нужно будет как-нибудь позже поразмыслить, почему это так. Но сейчас есть заботы более неотложные. Что бы ни привело Бероуна снова в эту ризницу, рука, занесшая над ним бритву, принадлежала реальному человеку.
— Ну а что насчет прошлого вечера? Когда он попросил у вас разрешения снова прийти?
— Утром. Он позвонил в начале десятого. Я сказал,
— Вы уверены, что именно в шесть, святой отец?
— О да, я как раз смотрел шестичасовые «Новости». Они только-только начались, когда в дверь позвонили.
— И опять никаких объяснений?
— Никаких. При нем была та же сумка. Думаю, он приехал на автобусе или на метро, а может, пришел пешком. Машины я не видел. Я вручил ему ключ в дверях, тот же самый. Он поблагодарил и ушел. Вчера вечером я в церковь не ходил, у меня не было там дел. Дальше я ничего не знал до той минуты, когда прибежал мальчик и сказал, что в малой ризнице лежат два трупа. Остальное вы знаете.
— Расскажите мне о Харри Маке, — попросил Дэлглиш.
Перемена темы, очевидно, обрадовала отца Барнса — о Харри Маке он готов был говорить охотно. Бедняга Харри был для церкви Святого Матфея проблемой. По никому не ведомой причине в последние четыре месяца тот пристрастился ночевать на ее южном крыльце. Обычно ложился на расстеленные газеты и укрывался старым одеялом, которое иногда оставлял на крыльце до следующей ночи, а иногда уносил с собой, свернув в скатку и привязав к животу веревкой. Когда отец Барнс находил одеяло на крыльце, он его не трогал. В конце концов, это было единственное, чем Харри мог укрыться. Но вообще-то не слишком удобно, когда церковное крыльцо используют в качестве ночлежки или склада для странных и весьма дурно пахнущих пожитков. Приходский совет даже обсуждал вопрос, не установить ли вокруг церкви ограждение с воротами, но счел, что это может быть превратно истолковано; к тому же имелись более существенные нужды, на которые следовало тратить деньги в первую очередь. У них и так были трудности с получением епархиальной квоты. Все пытались помочь Харри, но он был нелегким человеком. Его хорошо знали на Косуэй-стрит, в приюте Вейфэр, при Сент-Марилебон — прекрасное место, там он обычно получал обед и посильную медицинскую помощь, когда она ему требовалась. Он немного любил выпить и время от времени ввязывался в драки. Наша церковь обращалась в приют по поводу Харри, но там тоже не знали, что посоветовать. Они предлагали ему койку у себя в общежитии, но он не согласился. Он не переносил близости других людей. Он даже не обедал в приютской столовой, а клал то, что там давали, между двух больших ломтей хлеба, уносил с собой и съедал где-нибудь на улице. Здешнее крыльцо было местом как раз в его вкусе: укромное, выходящее на юг и скрытое от людских глаз.
— Значит, он едва ли постучал вчера вечером в дверь и попросил сэра Пола впустить его? — уточнил Дэлглиш.
— Нет, конечно. Харри никогда бы этого не сделал.
Но как-то он все же очутился внутри. Возможно, он уже устроился под своим одеялом, когда пришел Бероун и предложил ему вместо того, чтобы мерзнуть под открытым небом, пройти с ним в церковь и разделить его ужин. Но как ему удалось уговорить Харри? Дэлглиш поинтересовался мнением отца Барнса на этот счет.
— Могло быть и так, наверное, — ответил тот. — Харри, вероятно, уже лежал тут на крыльце — он обычно укладывается рано. И вчера действительно было непривычно холодно для сентября. Но все равно странно. В сэре Поле, должно быть, было нечто, что вызвало его доверие. Ни с кем другим он бы не пошел. Даже надзиратель приюта — уж на что опытный человек, привыкший обращаться с разными городскими чудаками, — ни разу не смог уговорить Харри переночевать там. Но у них, конечно, общежитие. Харри же почему-то не мог именно спать и есть вместе с другими людьми.
А здесь, мысленно продолжил Дэлглиш, в его личном распоряжении была большая ризница. Быть может, заверение в том, что его уединение не будет нарушено, а еще обещание ужина убедило Харри уйти с холода.
— Когда вы в последний раз были здесь, в церкви, святой отец? — спросил Дэлглиш. — Я имею в виду вчерашний день.
— С половины пятого до четверти шестого, служил вечерню в приделе Богородицы.
— А когда запирали дверь, были ли вы уверены, что внутри никого нет? Быть может, там кто-то прятался? Разумеется, вы не обыскивали церковь, с чего бы? Но если бы в ней кто-нибудь прятался, вы бы его заметили?
— Думаю, да. У нас, как вы видите, нет скамей с высокими спинками, только стулья. Схорониться особенно негде.
— Может, под алтарем, за главным престолом, в приделе Богородицы? Или внутри кафедры?
— Под алтарем? Какая ужасная мысль, это же кощунство. Но как он мог проникнуть в саму церковь? Когда я пришел в половине пятого, она была заперта.
— И в течение дня никто не брал ключи, даже старосты?
— Никто.
А мисс Уортон заверила полицию, что ее ключ оставался в сумке, вспомнил Дэлглиш и спросил:
— Мог ли кто-нибудь зайти во время вечерни, пока вы молились? Вы были один в приделе?
— Да. Я вошел через южную дверь, как обычно, и запер за собой и ее, и врата запрестольной ограды. Потом отпер главный вход — через него в церковь может попасть любой желающий присутствовать на службе. Моя паства знает, что я всегда отпираю главную дверь во время вечерни. А она очень тяжелая и ужасно скрипит, мы все не соберемся смазать ее. Не думаю, что я не услышал бы, если бы кто-нибудь вошел.
— Вы кому-нибудь говорили, что сэр Пол собирается ночевать здесь?
— Нет, конечно. Некому было говорить. Да я и не стал бы. Он не просил хранить его визит в тайне, он вообще ни о чем не просил. Но не думаю, что ему хотелось бы сделать это достоянием третьих лиц. О нем никто ничего не знал вплоть до сегодняшнего утра.
Далее Дэлглиш перешел к вопросам о пресс-папье и обгорелой спичке. Отец Барнс сказал, что малой ризницей пользовались в последний раз в понедельник, шестнадцатого, когда там заседал приходский церковный совет, в половине шестого, как всегда, сразу после вечерни. Сам он председательствовал, сидя за письменным столом, но пресс-папье не трогал. Он пишет шариковой ручкой, про свежие отпечатки ничего не знает, но он вообще-то не слишком наблюдателен по части подобных деталей. Что касается спички, то он уверен, что никто из членов приходского совета оставить ее не мог. Курит только Джордж Кэпстик, но курит он трубку и пользуется зажигалкой. К тому же его не было на заседании, потому что он еще не оправился от гриппа. Присутствующие еще отметили, как приятно не тонуть в клубах дыма.
— Это мелкие детали и, возможно, не имеют никакого значения, — сказал Дэлглиш, — но я буду вам весьма признателен, если вы ни с кем не станете их обсуждать. И еще мне хотелось бы, чтобы вы взглянули на промокательную бумагу и постарались вспомнить, как она выглядела в понедельник. Да, еще мы нашли очень грязную эмалированную кружку. Нам важно знать, принадлежала ли она Харри. — Заметив испуг в глазах отца Барнса, он поспешил добавить: — Нет, вам не придется возвращаться в малую ризницу. Когда фотограф закончит свою работу, мы принесем эти предметы сюда. Потом, полагаю, вы будете рады вернуться домой. Нам понадобится записать ваши показания, но это может подождать.
С минуту они сидели молча, словно то, что между ними было сказано, каждому требовалось осознать в тишине. Значит, здесь, думал Дэлглиш, кроется секрет донкихотской отставки Бероуна. Это может быть нечто более глубокое и труднообъяснимое, чем разочарование, тревоги среднего возраста, страх грозящего скандала. Но чем бы ни было то, что случилось с ним в ту первую ночь в церкви Святого Матфея, именно оно привело его на следующий день к решению круто изменить свою жизнь. Не оно ли привело его и к смерти?