Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна

Это маленькое объявление он увидел в газете. «Продаются щенки бульдога. Окрас черный, пятнистый. Цена 3 доллара за каждого». У него сейчас было что-то около десяти долларов — остаток от денег, заработанных дома малярной работой, которые он не успел положить в банк. Но у них никогда не было собак. Отец как раз прилег поспать после еды, когда эта идея выкристаллизовалась у него в мозгу, а мать была погружена в тонкости партии в бридж, и когда он спросил у нее, как насчет того, чтобы завести собаку, она лишь равнодушно пожала плечами и сбросила очередную карту. Он прогулялся вокруг дома, пытаясь решить эту проблему, и вдруг загорелся желанием поторопиться, пока щенка не купил кто-то другой. Он уже вообразил себе этого щенка — это будет его щенок, его собственный, щенок будет знать об этом. Он не имел представления о том, что такое бульдог пятнистого окраса и как он выглядит, однако название было звучное, крутое и вообще чудесное. А у него были эти три доллара, хотя его и смущала мысль, чтобы их истратить, когда у них столько нерешенных денежных проблем, потому что отец снова обанкротился. В маленьком объявлении не говорилось, сколько всего щенков. Может быть, два или три, и их уже могли успеть раскупить.

В адресе значилась Шермерхорн-стрит, он про такую улицу и не слыхивал. Он позвонил туда, и женщина с хриплым голосом объяснила, как до нее добраться и по какой линии подземки. Он должен был ехать сперва по Мидвудской линии, потом пересесть на Калверскую надземную; пересадку следовало сделать на станции Черч-авеню. Он все записал и потом повторил ей. Щенки, слава Богу, все еще были при ней. Поездка заняла больше часа, но поезд оказался почти пустым, поскольку сегодня было воскресенье, и сквозь открытые

окна с деревянными рамами влетел ветерок, так что здесь было прохладнее, чем внизу, на улице. Он глядел из окна вниз, на проплывавшие мимо пустыри. Многочисленные итальянские женщины в красных банданах на головах, низко согнувшись, укладывали пучки одуванчиков себе в фартуки. Его школьные приятели-итальянцы говорили, что эти одуванчики идут на вино и салаты. Ему вспомнилось, как он однажды попробовал такой салат, когда играл левого аутфилдера на бейсбольном поле возле их дома, и он оказался горько-соленым, как слезы. Старый деревянный вагон поезда, практически пустой, раскачивался и погромыхивал, катясь вперед под горячим послеполуденным солнцем. Вот они миновали квартал, где множество мужчин на подъездных дорожках поливали свои машины, словно это были слоны, перегревшиеся на солнце. В воздухе свободно плавали облака пыли.

Район вокруг Шермерхорн-стрит неожиданно оказался приятным местом, совершенно не таким, как его собственный, в Мидвуде. Богатые дома из красно-коричневого песчаника, совсем не похожие на дешевые дощатые домики в его квартале, построенные всего несколько лет назад, или, как в случае с самыми старыми, в двадцатых годах. Здесь даже тротуары выглядели старинными, вымощенные большими квадратными каменными плитами, а не залитые бетоном, сквозь щели в котором пробивалась трава. Сразу было видно, евреи здесь не живут — может, потому что вокруг все было тихо и спокойно, не била ключом энергичная жизнь и на улице не было ни души, никто не сидел тут на лавочках, греясь на солнце. Окна были распахнуты настежь, и, опираясь локтями на подоконники, тут и там возле них стояли люди с ничего не выражающими лицами, на иных подоконниках, вытянувшись во всю длину, кошки; многие женщины были в одних лифчиках, а мужчины в нижних рубахах — пытались поймать малейшее дуновение ветерка. У него по спине текли струйки пота, не только от жары, но также потому, что он сейчас понял, что он — единственный, кто желает приобрести щенка, поскольку родители так и не высказали мнения на этот счет, а его брат, старший брат, заявил: «Даты сума, что ли, спятил — тратить свои жалкие доллары на щенка? Кто может сказать, что из него и впрямь получится что-то стоящее? И чем ты станешь его кормить?» Он-то думал, костями, но брат, который всегда знал, что правильно, а что неправильно, заорал: «Костями! Да у него ж еще и зубов-то нету!» «Ну, может, супом», — пробормотал он. «Супом! Ты намерен кормить щенка супом?!» Тут он увидел, что уже добрался до нужного места. Стоя перед нужным домом, он вдруг почувствовал, как у него упало сердце, и понял, что все это было ошибкой, как не раз бывало с его снами, или вообще ложью, которую он по-глупому защищал, принимая ее за реальность. Сердце судорожно забилось, он почувствовал, что кровь бросилась ему в лицо, и прошел дальше, еще с полквартала. Он был один на улице, и люди, стоявшие кое-где у окон, наблюдали за ним, единственным на пустой улице. Но как же ему теперь возвращаться домой, когда он уже так далеко забрался? Ему казалось, что добирался он сюда не одну неделю, а то и год. И что теперь, возвращаться обратно поездом с пустыми руками? Может быть, хотя бы по крайней мере зайти взглянуть на щенка? Если, конечно, эта женщина разрешит. Он успел заглянуть в книгу «Все обо всем», где целых две страницы были полностью заняты фотографиями собак, и нашел там белого английского бульдога с этими его кривыми передними лапками и зубами, которые торчали из нижней челюсти, а также маленького черно-белого бостонского бульдога, а еще длинномордого питбультерьера, но вот фото «бриндла», с черно-серым окрасом, там не было. Если хорошенько разобраться, то все, что он знал о таких бульдогах, ограничивалось их ценой в три доллара. Но ему нужно было хотя бы взглянуть на щенка, на своего щенка, так что он пошел назад и позвонил у двери в полуподвал, как велела ему по телефону та женщина. Звук был такой громкий, что он вздрогнул, но он уже решил, что если сейчас убежит, а она выйдет и успеет его заметить, это будет еще более унизительно, поэтому остался стоять на месте. По лицу стекал пот, попадая ему на губы.

Дверь под козырьком веранды отворилась, и вышла женщина. Она посмотрела на него сквозь пыльные железные прутья ограды. На ней было нечто вроде халата, светло-розовый шелк, ворот женщина придерживала одной рукой; длинные черные волосы спадали ей на плечи. Он не смел взглянуть ей прямо в глаза, так что не мог бы сказать точно, как она выглядит, однако он ощущал ее напряжение, хотя она стояла достаточно далеко и калитка была заперта. Он решил, она просто не поняла, что он тут делает и зачем позвонил ей в дверь, поэтому быстро спросил, не она ли поместила в газете объявление насчет щенков. Ох! Вся ее манера тут же изменилась, она отперла калитку и распахнула ее. Ростом она была ниже его, и от нее как-то странно пахло, словно бы смесью молока и застоялого воздуха. Он последовал за нею в квартиру, там было так темно, что он едва мог различать окружающие его предметы, но сразу услышал громкое тявканье и повизгивание. Ей пришлось кричать, когда она спросила его, где он живет и сколько ему лет, и когда он ответил — тринадцать, она зажала рукой рот и сказала, что он очень высокий для своего возраста, но он никак не мог понять, почему это ее так удивляет, разве что она решила, что ему пятнадцать, как это нередко случалось, когда люди ошибались на его счет. Он прошел за нею в кухню, расположенную в задней части квартиры, где в конце концов получил возможность оглядеться, поскольку глаза уже приспособились к полумраку. В большой картонной коробке, неровно обрезанной, чтобы сделать борта пониже, он увидел трех щенков и их мать, та сидела, задрав голову, и смотрела на него, медленно помахивая вверх-вниз хвостом. Он решил, что она вовсе не похожа на бульдога, но не осмелился произнести это вслух. Просто собака коричневой масти с черными пятнышками и черными полосками, и щенки того же окраса. Ему понравилось, как висят у них ушки, но он сказал женщине, что хотел всего лишь посмотреть щенков, а сам еще не принял окончательного решения. Он и впрямь не знал, что станет делать дальше, поэтому, чтобы не создалось впечатления, что щенки ему не нравятся, спросил, не возражает ли она, если он возьмет одного в руки. Она ответила, что это совершенно нормально, и, нагнувшись к коробке, достала оттуда двоих и поставила на пол, застеленный синим линолеумом. Щенки не выглядели бульдогами, каких он когда-либо видел, но он не решался сказать ей, что, в общем-то, ему это совсем и не нужно. Она подняла одного и сказала: «Вот, держи». И сунула щенка ему в руки.

Он никогда до этого не держал в руках собаку и сейчас опасался, как бы щенок не сполз и не упал, поэтому обхватил его ладонями. Шкурка была горячая и очень мягкая, а еще он слегка ощутил гадливость. Глазки у щенка были серые, как маленькие пуговицы. Его беспокоило, что в книге «Все обо всем» фотографии такой породы собак не было. Настоящий бульдог — собака вроде крутая и даже опасная. А это просто коричневые песики. Он присел на ручку кресла с зеленой обивкой, придерживая щенка на коленях и не зная, что делать дальше. Женщина тем временем уселась рядом, и ему даже показалось, что она погладила его по волосам, но он в том не был уверен — волосы у него были очень густые. Чем больше утекало секунд и минут, тем более он терялся и не знал, что делать дальше. Потом она спросила, не хочет ли он пить, и он ответил, что хочет, она пошла к раковине, отвернула кран, и он получил возможность встать и положить щенка обратно в коробку. Она вернулась со стаканом воды и, когда он взял его у нее, выпустила из пальцев ворот халата, полы его разошлись в стороны, обнажив ее груди, похожие на полуспущенные воздушные шарики. И она сказала, что не может поверить, будто ему только тринадцать. Он выпил воду и хотел было вернуть ей стакан, а она вдруг притянула его за шею к себе и поцеловала. Все это время он по какой-то непонятной причине так ни разу и не нашел в себе сил посмотреть ей прямо в лицо, а когда попытался это сделать сейчас, то не увидел ничего, разве что волосы и еще что-то смутное, какое-то размытое. Она сунула руку вниз, и он ощутил, как дрожат у него ноги. Ощущение становилось все более остро-болезненным, почти таким же, как тогда, когда он, выкручивая перегоревшую лампочку, прикоснулся к контактам патрона, а тот был под напряжением. Потом он так и не мог вспомнить, как они оказались на ковре — ощущение было такое, словно ему на голову обрушился водопад. Он помнил только, как вошел в нее, пылающую жаром, и как снова и снова ударялся головой о ножку кушетки. Он почти добрался до Черч-авеню, где ему нужно было пересаживаться с надземной линии Кал вер на свою, когда осознал, что она так и не взяла у него три доллара, а он и не помнил, как согласился забрать щенка, и теперь у него на коленях стояла небольшая картонка, внутри которой попискивал щенок. Щенок вдобавок скреб когтями по картону коробки, и от этого у него по спине пробегали мурашки. Женщина, как он сейчас припомнил, проделала в крышке пару отверстий, и щенок то и дело высовывал оттуда нос.

Мать даже подпрыгнула, когда он развязал веревку и щенок отбросил крышку и, тявкая, вылез наружу. «Что это он делает?!» — завопила она, подняв руки, словно кто-то нападал на нее. К этому времени он уже перестал бояться щенка и взял его на руки, позволил ему лизнуть себя в лицо, и при виде этого мать немного упокоилась. «Он голодный?» — спросила она и продолжала стоять на том же месте, приоткрыв рот, готовая ко всему, когда он снова опустил щенка на пол. Он ответил, что щенок наверняка хочет есть, но, считает он, ему нужно давать только какую-нибудь мягкую пищу, хотя у малыша имеются зубки, маленькие, но острые, как иголки. Она достала творожный сыр и положила маленький кусочек на пол, однако щенок лишь понюхал его, а потом описал. «Боже ты мой!» — вскричала она и быстренько принесла обрывок газеты, чтобы промокнуть лужицу. Она наклонилась над щенком, и он вспомнил о пылающем жаре той женщины, ему стало стыдно, он замотал головой. Тут ему внезапно вспомнилось, как ее зовут — Люсиль, — она сообщила ему свое имя, когда они лежали на полу. В тот самый момент, когда он входил в нее, она открыла глаза и сказала: «Меня зовут Люсиль». Мать принесла миску со вчерашней куриной лапшой и поставила ее на пол. Щенок поднял лапку и перевернул миску, разлив суп по полу. Из этой лужицы он и принялся лакать, жадно слизывая суп с линолеума. «Он любит куриный суп!» — радостно воскликнула мать и тут же решила, что ему, вполне вероятно, понравится и вареное яйцо, и немедленно поставила на огонь кастрюльку с водой, чтобы сварить его. Щенок почему-то решил, что именно за нею он и должен все время следовать, и стал семенить сзади, туда и обратно, то к плите, то к холодильнику. «Он ходит за мной!» — счастливо смеялась мать.

На следующий день по пути из школы домой он зашел в магазин скобяных товаров и купил для щенка ошейник за семьдесят пять центов, а мистер Швекерт за те же деньги дал ему кусок бельевой веревки — в качестве поводка. Каждый вечер, засыпая, он извлекал Люсиль из глубин памяти, словно сокровище из шкатулки с драгоценностями, и раздумывал, не стоит ли ей позвонить и, может быть, снова встретиться. Щенок, которого он назвал Ровером, кажется, с каждым днем заметно прибавлял в весе и росте, хотя пока что не выказывал никаких признаков того, что вырастет в настоящего бульдога. Отец мальчика считал, что Ровера следует держать в подвальном этаже, но тому внизу было слишком одиноко, и он тявкал и скулил не переставая. «Он скучает по своей матери», — сказала мать, так что каждый вечер мальчик начинал с того, что устраивал щенка в подвале, на куче тряпок в старой бельевой корзине, и когда тот начинал выть и гавкать, мальчику разрешалось взять его наверх и устроить спать на другой куче тряпья в кухне, после чего все были счастливы вновь обрести тишину и покой. Мать попыталась выгуливать щенка по тихой улице, где они жили, но он все время запутывал веревку вокруг ее лодыжек, а поскольку она боялась на него наступить, ей приходилось до полного изнеможения таскаться за ним следом, выписывая разнообразные зигзаги. Мальчику, когда он смотрел на Ровера, часто виделась Люсиль, не всегда, но часто, и он при этом снова ощущал ее пылающий жар. Он частенько сидел на ступеньках крыльца и, поглаживая щенка, думал о Люсиль, о том, что у нее между бедрами. Он так и не мог точно вспомнить ее лицо, помнил только длинные черные волосы и ее сильную шею.

Однажды его мать испекла шоколадный торт и поставила его на кухонный стол остывать. Тот был по крайней мере дюймов восьми в толщину, и он знал, какой потрясающий у него вкус. Он много рисовал в те дни, картинки с изображением вилок и ложек, сигаретных пачек, китайской вазы матери с нарисованным на ней драконом — все, что угодно, все, что имело интересные формы. Вот он и поставил торт на соседний стул возле стола и некоторое время так рисовал, а затем встал и вышел за чем-то и задержался, любуясь тюльпанами, которые высадил прошлой осенью и которые только что начали всходить. Потом ему понадобилось разыскать новый бейсбольный мяч, он куда-то засунул его прошлым летом, и мяч, он был в этом уверен, даже совершенно уверен, должен теперь валяться в подвале, в картонной коробке. Он вообще-то никогда толком не рылся в этой коробке, не добирался до самого ее дна, потому что вечно отвлекался, обнаружив там нечто, что прежде засунул в нее и напрочь об этом забыл. В подвал он пошел не из дома, а через наружную дверь, расположенную под задним крыльцом, и тут его внимание привлекло грушевое дерево, посаженное им два года назад. На одной из его тоненьких веточек он разглядел что-то, похожее на бутон. Его это очень удивило, и он ощутил гордость от такого успеха. Он купил этот саженец на Корт-стрит и заплатил за него тридцать пять центов, да еще тридцать за саженец яблони, посаженный футах в семи от груши, чтобы когда-нибудь потом между ними можно было бы вешать гамак. Пока что они еще очень тоненькие и хрупкие, но, может быть, в следующем году. Он любил смотреть на эти два деревца — он посадил их сам, и ему казалось, они каким-то образом знают, что он смотрит на них, и даже сами на него смотрят. Задний двор заканчивался деревянным забором высотой в десять футов, забор огораживал поле Эразмус-филд, здесь по уик-эндам играли полупрофессиональные и местные дворовые бейсбольные команды — «Дом Давидов», «Черные янки» да еще одна, в состав которой входил «Сумка» Пейдж, известный на всю страну как один из лучших питчеров, вот только он был негр и, конечно же, не мог выступать в Высшей лиге. Все игроки «Дома Давидова» носили длиннющие бороды — он никогда не мог понять зачем; может быть, они были ортодоксальными евреями, хотя по их виду того не скажешь. Чрезвычайно высокий бросок в аут мог занести мяч в их двор, и именно такой случайно влетевший к ним мяч ему и вздумалось сейчас отыскать в подвале: весна уже наступила, на улице становилось все теплее. Спустившись в подвал, он нашел коробку и тут же поразился, какими остро наточенными оказались его коньки, и вспомнил, как у него когда-то были специальные тиски, куда коньки можно было зажимать один рядом с другим, чтобы одновременно обрабатывать точильным камнем оба лезвия. Он отложил в сторону рваную рукавицу полевого игрока, за ней перчатку хоккейного вратаря, пара от которой, как он помнил, была утеряна, несколько карандашных огрызков и пачку цветных мелков, а также маленького деревянного человечка, человек махал руками вверх-вниз, когда его дергали за веревочку. Потом он услышал, как щенок наверху гавкает — лай был какой-то не совсем обычный, он все лаял и лаял, и звук был очень высокий и громкий. Он побежал наверх, а тут и мать поспешно спустилась в гостиную со второго этажа, полы халата развевались позади нее, выражение лица было испуганное. Он услышал звук щенячьих когтей по линолеуму и бросился в кухню. Щенок носился кругами и вскрикивал, будто от боли, и мальчик тут же заметил, как раздулось у него брюшко. Торт лежал на полу, и большая часть отсутствовала. «Мой торт!» — закричала мать и подняла блюдо высоко вверх, словно желая уберечь от прожорливого щенка, хотя от торта уже почти ничего не осталось. Мальчик попытался поймать Ровера, но тот проскочил в гостиную. Мать неслась за ним с воплем: «Мой ковер!» Ровер продолжал бегать, теперь более широкими кругами, поскольку места здесь было больше, морда у него была в пене. «Звони в полицию!» — крикнула мать. Щенок вдруг упал на бок, судорожно хватая воздух и с каждым выдохом издавая слабый писк. Поскольку у них никогда раньше не было собак и они понятия не имели о существовании ветеринаров, он, заглянув в телефонный справочник, нашел номер Общества защиты животных и набрал его. Он боялся сейчас даже прикоснуться к Роверу — щенок угрожающе щелкнул зубами, когда он подошел слишком близко, да к тому же у него вся мордочка была в пене. К их дому подъехал фургон.

Выйдя, мальчик увидел молодого парня, тот доставал из задней части вэна небольшую клетку. Он сообщил ему, что собака съела почти целый торт, но парень не проявил к этому никакого интереса и вошел в дом. Постояв минутку над Ровером, который все еще издавал слабые попискивания и по-прежнему лежал на боку, парень набросил на него сеть и попытался засунуть его в клетку. Щенок поднялся на ноги и хотел было удрать. «Как вы думаете, что это с ним?» — спросила мать, опустив углы губ и глядя на щенка с отвращением; мальчик испытывал такие же ощущения. «Как я думаю, с ним то, что бывает, когда съешь целый торт», — ответил парень. Вынеся клетку из дома, он засунул ее через заднюю дверь в темноту вэна. «А что вы с ним будете делать?» — спросил мальчик. «А он тебе нужен?» — резко спросил парень. Мать уже стояла на верхней ступеньке крыльца и слышала их разговор. «Мы не можем держать его здесь!» — воскликнула она, и в ее голосе звучали страх и решительность. Она спустилась вниз и подошла ближе к парню. «Мы не умеем обращаться с собакой. Может, его заберет кто-нибудь, кто знает, как с ними обращаться». Молодой парень кивнул, снова не выказав интереса, сел за руль и уехал.

Мальчик и его мать смотрели вслед вэну, пока тот не скрылся за углом. Дома снова стало абсолютно тихо. Теперь ему больше не нужно было беспокоиться о том, что Ровер что-нибудь натворит с ковром или будет грызть мебель, или о том, что его нужно покормить. Каждый день, возвращаясь из школы или просыпаясь по утрам, он первым делом начинал волноваться, опасаясь, что собака наделала дел и разозлила мать или отца. Теперь же все волнения были позади, а с ними вместе исчезли и радость вместе с удовольствием, и в доме стало тихо.