Притяжение звезд
Шрифт:
Группка курильщиков в мятых круглых шапочках и в белых куртках, смахивающих на мясников. Почуяв табачный аромат, я сразу мечтательно вспомнила о «Вудбайне» [5] (главная медсестра отучила всех наших от дурной привычки, но иногда я позволяла себе эту слабость).
– Прошу прощения, в приемном покое находится труп.
Один из санитаров с металлической накладкой в пол-лица слюняво фыркнул:
– Ошибся дверью, а?
Фамилия этого санитара была Николс, или «безносый Николс» (жуткое прозвище, но подобные словесные трюки помогали мне запоминать имена). Блестящая тонкая медная маска, скрывавшая отсутствие у него
5
Дешевая марка сигарет без фильтра, популярная среди британских солдат начала ХХ века.
Рядом с ним сидел человек с дрожащими руками. О’Шей – кличка трясун О’Шей.
Третий санитар – по фамилии Гройн – вздохнул:
– Еще одной душой на том свете больше!
Все трое служили на фронте санитарами. Говорили, они записались в армию вместе, но разница заключалась в том, что О’Шея и Николса отправили на передовую, где нехватка санитарного инвентаря была настолько острой, что когда у санитаров заканчивались носилки, им приходилось выносить раненых с помощью подручных средств – на шинелях или на мотках проволоки, а вот Гройну повезло попасть в тыловой госпиталь, и он даже ни разу не слышал пушечного выстрела. И приехал с фронта без единой царапины, целехонький, как письмо, вернувшееся к отправителю. Но они все равно остались друзьями, и из всей троицы Гройна я, хоть режь меня, терпеть не могла.
– Мы будем его звать Анонимным поступившим, – издевательски произнес Гройн. – Скрывшимся за занавесом. Примкнувшим к большинству.
У этого человека был неисчерпаемый запас остроумных эвфемизмов для великого уравнителя – смерти. «Отбросила коньки», говорил Гройн об умершей пациентке, или «откинула тапочки», или «ушла считать червей».
Еще он воображал себя певцом.
– Пока, милок, прощай! – заунывно затянул он. – Прощай и будь здоров!
Николс гнусаво подхватил вторую строчку:
– Смахни слезу, дружок ты мой…
Я стиснула зубы. Несмотря на то что у всех нас за плечами были многие годы обучения – у меня имелись диплом по теории, полученный в училище, и еще один по практической госпитальной работе, и третий по узкой специальности, – эти мужчины обожали говорить с нами свысока, как будто мы, женщины, слабый пол, нуждались в их помощи. Но вежливость всегда окупалась, поэтому я спокойно попросила:
– Когда у вас выдастся свободная минутка, вы не могли бы вдвоем отнести анонимного пациента вниз?
– Все, что пожелаете, медсестра Пауэр, – отозвался О’Шей.
Гройн нагнулся к переполненной медной пепельнице, затушил в ней недокуренную сигарету и припрятал в карман, чтобы докурить потом. При этом он напевал:
Не плачь, не вздыхай до утра.Нет худа, милок, без добра.Прости-прощай, браток,Бывай и будь здоров, дружок!– Благодарю вас, джентльмены!
Направляясь к лестнице, я почувствовала легкое головокружение. Сегодня у меня во рту не было ни маковой росинки.
Спустившись в подвальный этаж, я пошла не сразу в морг, а во временную столовую, которую устроили в больничной кухне. Нашу столовую в цокольном этаже переоборудовали в отделение для больных гриппом, поэтому теперь еду для персонала подавали в квадратном помещении без окон, где пахло мебельным лаком и овсянкой и еще витал запах тревоги.
Нас, врачей и медсестер, еще державшихся на ногах и выходивших на смену, осталось так мало, что очередь в столовой была довольно короткой. Люди стояли у стен и жадно поглощали массу яичного цвета с чем-то, похожим на сосиски. Я заметила, что примерно половина носила маски: те, кто еще не переболел гриппом или (как медсестра Кавана, предположила я) опасались лишать себя ощущения безопасности, которое давали им тонкие полоски марли.
– Двадцать часов работы и всего четыре часа сна! – раздался за моей спиной девчачий возглас.
Я ее узнала: это была практикантка нынешнего года, которой казалось в новинку работать в отделении полную смену: молоденьким практиканткам недоставало нашей выносливости.
– Новых пациентов теперь кладут в коридорах, – недовольно пробурчал врач. – По-моему, это очень негигиенично.
– По мне, лучше уж так, чем их отфутболивать, – заметил его коллега.
Оглядевшись, я поразилась, до чего тут собралась разношерстная компания. Некоторые врачи были явно преклонного возраста, но и они требовались в больнице, по крайней мере до конца войны, чтобы подменить молодых докторов, отправившихся на фронт. Я видела врачей и сестер, побывавших на фронте и получивших ранения, но недостаточно серьезные для полноценной военной пенсии, так что они снова вернулись в больницу, несмотря на заработанные шрамы, хромоту, астму, мигрень, колиты, малярию или туберкулез. В детской хирургии, как я слышала, работала медсестра, которую одолевал хронический страх насекомых, якобы ползающих по ее телу.
Я уже была второй от начала очереди. В животе заурчало.
– Джулия!
Ко мне сквозь толпу возле стола с едой протиснулась Глэдис Хорган, я ей улыбнулась. Мы подружились на курсах почти десять лет назад, но с тех пор, как я стала работать акушеркой, а она – в отделении офтальмологии и отоларингологии, виделись довольно редко. Некоторые выпускницы нашего училища потом устроились в частные клиники или в дома инвалидов, и с учетом вышедших замуж, или тех, у кого болели ноги или случился нервный срыв, из нашей группы остались немногие. Глэдис жила при больнице вместе с небольшой группой медсестер, а я вместе с Тимом, и это тоже немало способствовало тому, что жизнь нас развела: едва у меня заканчивалась смена, я мчалась домой позаботиться о брате.
– Разве ты не должна быть в отпуске? – нахмурилась Глэдис.
– В последний момент все отменилось.
– Кто бы сомневался! Ну, держи хвост трубой!
– Ты тоже, Глэдис!
– Надо бежать, – сказала она. – О, тут растворимый кофе!
Я скорчила гримасу.
– Ты его пробовала?
– Один раз. Для разнообразия. Та еще гадость!
– Ну хоть взбодриться…
Глэдис залпом выпила кофе, облизала губы и поставила пустую чашку на стол с грязной посудой.
Мне хотелось с кем-то поболтать, поэтому я взяла себе стакан водянистого какао и ломтик хлеба из муки грубого помола; каждый день хлеб был темный, варьировалась только мука – ячменная, овсяная или ржаная, – кроме того, в него подмешивали всякую всячину: сою, бобы, саго и даже, всем на потеху, древесные опилки.
Поднимаясь по лестнице, я, чтобы восполнить время, потраченное на разговор с санитарами, которых попросила перенести анонимного мертвеца в морг, на ходу жевала хлеб и пила какао. Главная медсестра (в тот момент она лежала наверху, в женском инфекционном отделении) была бы до глубины души возмущена моими вульгарными манерами. Но сейчас везде, как выразился бы Тим, если бы мог хоть что-то сказать, была полная жопа.
Я и не заметила, как окончательно рассвело: лучи позднего октябрьского солнца били в выходящие на восток окна.