Приведен в исполнение... [Повести]
Шрифт:
…Подъезжали к Москве, Шавров равнодушно смотрел в окно, за которым мелькали унылые деревеньки и раскисшие от весенней непогоды скудные крестьянские поля, и ловил себя на мысли, что окружающее становится совсем непонятным, даже враждебным, но причин этой враждебности не отыскать. Он мучился и не понимал, что с ним. Словно постарел на двадцать лет. Но из-за чего? Три года на фронте? Нет… Там было тяжело, подчас невыносимо, но там были рядом друзья, боевые товарищи, там было все понятно. Смерть отца? Что ж, жаль его, очень жаль, но что соединяло с ним в последние годы? Только неясное
«По врагам революции, залпом…»
Но нет у фразы конца, срывается конец, словно игла с заезженной пластинки, и все начинается сначала:
«По врагам революции…»
Господи, да за что же? Не надо, нельзя… Не один он теперь.
Вспомнил: пришли в милицию, начальник — лет тридцати, в студенческой тужурке — спросил с порога:
— Есенина знаешь?
Читал.
— Такой факт: на фронт не захотел, устроился в царскосельский лазарет, санитаром. Не за так. Сборник свой — «Голубень» посвятил императрице. Может такое быть?
— Ну… не знаю, — растерялся Шавров. — Да какая разница? Он же не красногвардеец, поэт?
— А «мать моя — родина, я — большевик»? Это как? У нас каждый поэт — сначала красногвардеец, а уж потом — поэт. Я его сборник предал огню. Как чужеродный;
— Наверное, зря. Право на ошибку есть у каждого.
— Никогда! Единственно, чем утешаюсь, — светлая жизнь настает! И она родит гениев! Красногвардейцев прозы и рифмы. Каких еще мир не знал! Ладно. Какая нужда привела?
Шавров рассказал про события на плоту, и начмил возмутился: бандита надо было любой ценой доставить в город, любой ценой!
— Да зачем же это? — раздраженно спросил Шавров. — Ему так и так — пуля!
— Верно, — согласился начмил. — Только мы бы народ на площади собрали и кокнули его публично. Дано нам такое право к бандитам, захваченным с оружием в руках. А ты нас этой возможности лишил! И свел на нет всю воспитательную работу в массах!
— Воспитание масс — просвещение, — хмуро повторил Шавров слова отца. — А расстрелы — это не работа…
— А мы — работаем расстрелами, — заиграл желваками начмил. — И не стесняемся! А ты — понимай: нет у нас сейчас возможности перевоспитывать всякую-разную сволочь! Потом — очень даже может быть. А сейчас — нет!
Шавров не стал спорить — надо было определить мальчишку в приют. Это был самый лучший выход, и начмил мог помочь.
Шавров уже совсем было открыл рот, но Петр опередил.
— Дядя… — попросил он. — Возьмите меня с собой…
— Здрассте… — опешил Шавров. — Ты думаешь, я знаю, что ждет меня впереди? Каков? — посмотрел он на начмила, ища у того сочувствия.
— И я с вами не буду знать, — опустил голову Петр. — Вы меня теперь не должны бросать.
— Это почему же? — заинтересовался начмил.
— А я им… — повел головой мальчик в сторону
— Хитер… — покачал головой начмил. — Ишь, как поворачивает… А откуда у тебя револьвер?
— Нашел… — сказал Петр и повернулся к Шаврову: — Чего решим, дядя?
Шавров растерялся. Усыновить его, что ли? Глупость какая…
Начмил осмотрел наган:
— Нашел, говоришь… А это правда?
Петр промолчал, и Шавров решил расспросить его при случае и об этом револьвере, и о прошлой жизни вообще. Начмил между тем уже протягивал разрешение на право ношения и хранения личного оружия:
— Сомнений в твоей личности нет, владей на страх врагам революции!
…Шавров нащупал в кармане шершавую рукоятку, и сразу же впился в мозг безжалостный перестук колес:
«По врагам революции…»
— Москва, дядя… — толкнул его Петр.
— Москва, Москва! — выкрикивал замызганный проводник, вихрем проносясь по проходу. — Прибываем на Казанский вокзал!
За окном уже плыл грязный перрон, а на нем носильщики в белых фартуках и деловитые милиционеры.
Столица для Шаврова была внове… Первый раз он побывал здесь в канун 1910 года, родители взяли его с собой на балет Чайковского «Спящая красавица». Балет не понравился. Полуголые балерины, условный мир сцены, сытая публика и старички в камергерских мундирах, которые держали пари, у кого из балерин быстрее лопнет пачка. «Они скучали и не жили и мяли белые цветы…» — процитировав Шавров. «Ты просто нигилист», — раздраженно заметил отец, а мать, пытаясь примирить их, сказала: «Если бы здесь танцевала Павлова или Кшесинская — на худой конец… В Первопрестольной все второй сорт, и Сережа это почувствовал». Потом Шавров приехал в Москву уже в 19-м. Его полк отправлялся на Южный фронт. В третий раз — неделю назад. В общем, города он совсем не знал и поэтому решил не задерживаться. Отыскать Таню, выяснить отношения и сразу же отвезти мальчика к матери, в родной городок.
— Не отходи! — распорядился Шавров. — Москва хоть и деревня, но слишком большая. Если потеряешься — то навсегда!
Позже, вспоминая эту свою фразу, Шавров с болью и удивлением думал о том, что человеческое предвидение — это всего лишь запоздалое сожаление. Если бы знать, если бы вовремя понять!
— Дядя… — вдруг сказал Петр. — Помните резную дощечку? С плота?
— Помню, — удивился Шавров. — Ну и что?
— Я вам расскажу… — пообещал Петр. — Потом.
— Ладно… — Шавров не придал значения словам мальчика. Мысли были заняты предстоящим свиданием с Таней.
— Я ее с собой взял, — Петр похлопал рукой по мешку. — Тут такое дело, дядя…
И снова отмахнулся Шавров. Ему было не до Петра теперь.
— Ладно, — раздраженно сказал он. — Сядем снова в поезд, тогда расскажешь.
Вышли на привокзальную площадь. Два дворника волокли пьяного интеллигента в крахмальной рубашке с галстуком-бабочкой, рядом шла плачущая женщина со скрипичным футляром в руках. «Додик, — рыдала она. — Что ты наделал?» У лотка били беспризорника, тот давился, пытаясь проглотить украденный пирожок. Какой-то типичного вида охотнорядец душил его, приговаривая: «А вот ты у меня сейчас все сблюешь, гаденыш!» Посреди площади маршировала колонна всевобуча и пела красиво и слаженно: