Приведен в исполнение... [Повести]
Шрифт:
Остановился у дома — знакомый дом, окна освещенные на третьем этаже, там Зоя, жена, нелюбимая женщина. А любимая — Таня, с нею учились вместе в одной школе. Она — в пятом «Г». Он — в 10 «А»…
Ему стало неловко, идти не хотелось, яркое небо напомнило прошлое, бездну, он явственно увидел чье-то лицо и фуражку с краповым околышем и ярко-голубым верхом. Поверх шла колючая проволока…
Так ведь это из фильма «По тонкому льду».. НКВД, война, борьба с немцами, трагедия.
Но фильм-то был — черно-белый… Эта простая мысль почему-то привела его в ужас. Черно-белое кино имело к нему отношение. А вот фуражка
Вошел, Зоя стояла на пороге кухни — старообразная, с утомленным, злым лицом:
— Сергей, как тебе не стыдно!
«Это она мне…» — Повесил плащ привычно-рассчитанным жестом, заученным.
— Я есть хочу.
— А что ты купил для того, чтобы поесть? Послушай. Ты бегал за мной на цыпочках, ты стоял на коленях и клялся в любви, а я тебя предупреждала: стирка, готовка, уборка — это все ты. Я позволяю себя любить, я дарю себя тебе, я отказываю Курдюмову — он внук маршала Советского Союза, между прочим!
— Хорошо. Я был на работе. Ты служила в системе и ты знаешь, какова у нас жизнь. Я без претензий. Я просто хочу есть.
Она швырнула на стол масленку с пожелтевшим огрызком масла и черствый батон за 13 копеек. Батон громыхнул по столу и слетел ему на колени.
— Чай согреешь сам. — Метнула подолом широкой юбки и исчезла.
Он стал пить чай. Почему-то эта сцена оставила равнодушным. Но он не удивился своему равнодушию.
Ровно в три он подъехал к кладбищу. Гроб с телом Сильвестра уже увезли на каталке, у ворот стояли автобус-катафалк и десяток черных «Волг». Парень лет двадцати пяти на вид с умным студенческим лицом прохаживался по мостовой — на ней еще оставались траурная хвоя и ошметки цветов.
— Где хоронят? — подошел Сергей. Этот студенческого вида парень был им «срисован» мгновенно: КГБ. Странность заключалась в том, что включилась профессиональная интуиция («А она у меня есть»? с усмешечкой подумалось ему) было очевидно: «мальчик» из КГБ. И не просто оттуда. Он элитный, из ПГУ, разведки.
— Кого? — прищурился «студент» и нежно прижал ладошку к груди.
— Покойника, — Сергей улыбнулся. — А ты думал — кого?
— А мы не думаем, мы — стоим. — Лицо у него сделалось недобрым.
— Ладно. Тогда передай Молофееву (это была фамилия блудливого генерала из комсомольской верхушки), что ты — мудак и уши у тебя — холодные.
Парень испугался, это было видно. Фамилий руководства ПГУ посторонний человек знать никак не мог. Значит…
— Извини… те. — Смешался: — 33-й участок. Я все понял.
«Он все понял… — Сергей уже вышагивал по центральной аллее. — Он — все понял. А я? Молофеев какой-то… Кто это? Что-то не так…».
Зычный голос привлек его внимание и подсказал, куда идти.
«Мы все хорошо знаем… То есть — знали покойного Сильвестр Григорича… Он начал, или, как розмовляют образов а нцы — н а чал свою деятельность в системе ГУЛАГа или ИТУ, если по-новому, безусым, можно сказать, мальчиком, сотрудником ОЧО — не разъясняю, тут все посвященные, так вот это все было в самом дальнем, самом северном участке Беломоро-Балтийского строительства, товарищи…»
Последние слова Сергей как бы и увидел. Слова эти произносил обрюзглый штатский лет семидесяти на вид,
— Тогда, по решению родной партии возникла на глазах капиталистов изумленных эта стройка коммунистического идеала, товарищи! Мы не жалели ни себя, ни врагов, мы никого не жалели, и Союз наш стоял, как у мо… То есть, как крепкий штангист, мастер спорта, товарищи. А что мы видим теперь? У нас не был о , то есть не было побегов! Все знали: у чекиста Сильвестр Григорича Пыжова вша со лба… То есть — с… Ну да, именно лба не убежит! Хотя, товарищи, лоб, как известно, очень скользкое место! Григорич ушел из системы в звании «полковник». Все вы видите его боевые ордена и знак «Почетный чекист», товарищи! Мир его, то есть твоему праху, Ваня… То бишь — Сильвестр.
К усопшему двинулась вереница прощающихся, все по очереди склонялись к самому скользкому месту покойного — как это только что обозначил выступавший, и целовали, а может быть, только делали вид, что целуют, а потом отходили, облегченно вздыхая: нет ничего радостнее на свете, нежели чувство исполненного долга, особенно — последнего…
«Сейчас она придет…» — подумал между тем Сергей. Он уже не удивлялся странному появлению вроде бы совершенно нелепых, не относящихся — на первый взгляд — к делу мыслей. Спустя минуту или две всегда оказывалось, что мысль посетила самонужнейшая, логически обоснованная, ибо она, мысль эта, являла собой некое предчувствие или даже предостережение — ну, что ж… И слава Богу, как говорится.
Последней подошла к гробу Таня. Она молча склонилась к руке покойника и поцеловала ее нежно, потом провела мягко ладонью по белому лицу.
— Закрывайте… — только и сказала она. Бедная девочка…
Рабочие подняли крышку, примерились и стали было накрывать, как вдруг кто-то очень внятно произнес: «Мерзавец».
Рабочие замерли, толпа провожающих мускулисто — от негодования — повернулась: стояла седая женщина в черном платке, профиль у нее был гордый, почти античный; презрительно вперившись в лица друзей покойного, она усмехнулась и не то чтобы плюнула в лицо Григоричу, нет — харкнула, да так густо и смачно, что по лицу усопшего просто-напросто потекло…
Но — странное дело. Почетный караул вскинул винтовки и по команде офицера начал давать залпы. Один, второй, третий, гроб пополз в глубь могилы — на веревках, под непримиримые звуки «Интернационала» (чего тут не сыграли «Союз нерушимый» — сказать было нельзя, должно быть, сочли, что Пыжов образовался именно под эту славную коммунистическую мелодию, и поэтому решили порадовать его за гробом, а себя прижизненно).
А нарушительница кладбищенского спокойствия стояла как монумент себе самое и наблюдала за окончанием церемонии со странной усмешкой. Когда свеженасыпанный холмик выровняли лопатами и поставили железный свежеокрашенный обелиск с красной звездой, женщина медленно повернулась и скрылась в глубине зеленой аллеи.