Привет, Афиноген
Шрифт:
Миша кивнул, не глядя на отца. «Ну, погоди! — психанул тот. — Останемся когда–нибудь и без незваных гостей, по–семейному».
— Хорошо живем, — благодушествовал Виктор Афанасьевич, опытно обегая взглядом подробности стола. — > Почти как в Грузии. Благослови во веки веков щедрый город Федулинск… Предлагаю тост за вон ту милую странницу, которая битый час заглядывает к нам через забор и не решается войти.
Оленька там стояла, как Золушка, с корзиночкой в руках. Дарья Семеновна побежала ей навстречу, повторяя про себя: «Как некстати, некстати!» И с каждым «некстати» лицо ее делалось все радушнее.
— Я не пойду, — упиралась Оленька. — Неловко! У вас гости. Я просто вам грибов принесла. Вот — воз- мите!
Дарья Семеновна привела ее за руку, чуть ли не силой
— Это Оленька, — представила девушку, — местная, из деревни. Предлагаю мужчинам за ней ухаживать, потому что она стесняется.
Виктор Афанасьевич тут же налил в чашку коньяка, а свою рюмку протянул новой гостье, спросил солидно:
— Ольга… простите не знаю вашего отчества?
— Просто Оля.
Смущение ее было наигранным, она с любопытством разглядывала незнакомых людей. По Мише скользнула быстрой улыбкой, кивнула Юрию Андреевичу. С ним в эту секунду случился как бы легкий шок. «Что это? Кто это? — подумал он. — Зачем и откуда тут эта девушка?» Что–то она ему напоминала, какую–то давнюю боль шевельнула. Он не сообразил сразу — что именно. А она напомнила ему сестренку, которая умерла не дожив до шестнадцати годков, сразу после войны. Настеньку! Та тоже смотрела на все вокруг с важным сосредоточенным удовольствием, с готовностью все понять, если ей объяснят по–хорошему. Так точно торчали ее бровки, тоненькие на белом–белом лице, к вискам. Один случай Юрий Андреевич неожиданно восстановил в памяти с предельной отчетливостью. Настенька в начале войны ходила иногда торговать семечками на Павелецком базаре. Семечки в качестве гостинца привез им еще осенью родственник из Молдавии — два мешка. Еды в ту пору было уже не густо, а ртов в семье девятеро, считая и взрослых, и Юру, который околачивал пороги военкоматов, доказывая, что он необходим в действующих частях. За семечки платили хорошо, тогда это была не забава, самая настоящая еда, полезнейшее и питательное подсолнечное масло.
Однажды отец — майор — прислал с оказией домой посылку, и в ней, кроме прочего, оказалось две бутылки водки. Настенька пошла о ними на рынок. Это тоже был ходовой товар, один из самых выгодных. Мать уговаривала Юру проводить сестренку, но он считал ниже своего достоинства появляться на рынке, пусть даже сопровождающим. Какой сволочью он был, представить мерзко! Кичился своим книжным благородством в то время, как его меньший братик, десятилетний Степушка, шнырял по столовым и булочным и выпрашивал у военных людей хлебные корочки. Не выпрашивал — заходил в булочную; сиротливо простаивал часы у прилавка. Мужчины без расспросов понимали, зачем стоит тут худенький мальчик. Степушка возвращался домой с полной пазухой хлебных половинок и четвертушек. И он, подлец, жрал этот Степушкин хлеб наравне со всеми, не подавился. Зато проводить сестренку на рынок постеснялся. Готовился совершать подвиги. Настенька одна пошла, что ей. Она любила торговать. Но одно дело — семечки, другое — водка. Покупатель разный… Подошел к девочке дядька в ватнике: «Чего у тебя?» Она показала горлышки. «Салом возьмешь?» — «Возьму». — «Пойдем в подъезд, здесь секут». Она пошла, доверчивая, как одуванчик. Самая доверчивая в семье Кремневых, в семьестрогой, неласковой. Пошла. Дядька довел ее до первого пустынного переулка, вырвал бутылки, на всякий случай саданул кулаком по белокурой головке и удрал с легкой добычей. Настенька, очнувшись, спрашивала у наклонившихся к ней женщин: «Вы сало не видели? Тут дяденька сало должен был мне оставить. Не видели?» Она не верила в зло, хотя, конечно, сталкивалась с ним часто. Она верила, что все комсомольцы — это Зои Космодемьянские и Саши Матросовы, но все только дожидались своего подвига. Чудное дело. Возраст ее пристального знакомства с действительностью выпал на войну, и ее она тоже до конца не осознала. Ее мозг был устроен иначе, не как у большинства. Ей одинаково нравилось торговать семечками и лазить на крышу, сбрасывать зажигательные бомбы. Ее наградили медалью «За оборону Москвы». В сорок шестом году Настенька умерла, сгорела за три месяца от скоротечной чахотки. На руках у мамы и трех стариков. Дед рассказывал, как она до самого легкого
Пришедшая в сад девушка и двигалась точно как Настенька, вскидывая высоко острые коленки, и голову наклоняла вперед таким образом, словно собиралась к чему–то ей одной видимому прикоснуться губами. Поразительно.
Юрий Андреевич впопыхах махнул полную рюмку коньяка и скривился, запыхал открытым ртом. Она, незнакомая девушка, мгновенно пришла ему на помощь. Сунула в руку половинку помидора.
— Сок! Пососите сок, — смеялась и не смеялась, сочувствовала и журила. Как равная, близкая, взрослая. «Что со мной? — трезво и зло подумал Кремнев. — Ничего нет. Показалось. Успокойся и не будь смешным хотя бы перед собственным сыном».
В продолжение обеда он все больше начинал ощущать в себе тревожную взволнованность, заполошное беспокойство. Он остался равнодушным к тому, что Миша самостоятельно наливал себе третью рюмку, а Дарья Семеновна глаз не сводила с директора и старалась предупредить каждое его желание: сюсюкающим, самым своим противным голоском приговаривая: «Пожалуйста! Прошу вас!» — подкладывала ему поминутно закуски, чуть ли не клевала вилкой из его тарелки. Зато Юрия Андреевича глубоко заинтересовало и умилило, как Оленька прихлебывает бульон, оставляя на верхней губке блестки жира и тут же слизывая их острым язычком, алым воробышком, выпархивающим из шез- дышка–рта. Но это было уж слишком. Юрий Андреевич образумился, взял себя за шиворот (фигурально).
— Ничего себе курица, — обратился к Мерзлики- ну. — Резиновая… Значит, наша, отечественная. Наших кур из гуманных соображений не убивают до старости. Хм!
Давненько Миша не слышал отцовских шуток. Кроме него, никто не понял, что отец пошутил. Дарья Семеновна всерьез ответила мужу:
— Нет, Юра, импортные куры мягче, потому что им в еду что–то добавляют. Что–то очень вредное, — смотрела она, отвечая мужу, на директора.
— Курица как курица. Обыкновенная.
Виктор Афанасьевич оценку дал наугад, до курицы он пока не добрался, уплетая третью тарелку салата. Юрию Андреевичу, для которого резко переменилась погода, теперь нравилось, что директор так естественно себя держит, не чванится, не соблюдает дурацких церемоний. Захотелось ему прийти и пришел. И обедает, не манерничает. Это по–русски, от души. Он придумывал, что бы такое сказать Мерзликину приятное, но ничего не приходило в голову путного.
— Ты чего такая красная? — услышал он вдруг голос сына, обращенный к Оленьке. — Мама, погляди. Только что она была белая, а теперь как помидор.
— Михаил, — гаркнул Кремнев, — прекрати хамство!
Оленька беспомощно завертела головой, стараясь спрятать глаза, из которых предательски закапали крупные прозрачные звездочки–слезы.
— Оленька, — не обращая внимания на жену, за- гундосил Юрий Андреевич, — лоботряс мой не хотел вас обидеть. У него манера такая, дремучая. У них теперь модно хамить. Долой стыд — вы же это прокламируете, Михаил? Как гадко. Почему вы плачете, Оля?
— А чего я — ничего, — изумился Миша.
Все наперебой кинулись утешать плачущую девушку, не понимая толком, в чем дело. «Истеричка! — подумала Дарья Семеновна. — Она, оказывается, истеричка! Надо же». Мерзликин обнял соседку за плечи и встряхнул.
— Говори, повесить его, мальчишку? Или голову ему рубануть? Мы это мигом исполним.
Наконец беда прояснилась. Оленька, уже не таясь, всхлипывая и по–детски размазывая слезы кулачком, прохныкала: *
— Никакая она не резиновая.
— Кто не резиновая?
— Бабушкина курица. У нее многие покупают, и яички тоже. Все бывают довольны. А эта совсем молоденькая была, я не хотела, чтобы ее убивали. Бабушка сказала: «Для таких людей — не жалко».
Наступил черед Юрия Андреевича закручиниться. Сын глядел на него с торжеством, а Оленька со страхом, как смотрит ребенок на злого человека, мимоходом наступившего на его песочный дворец.
— Да я просто пошутил, — сказал Кремнев. — Таких сладких кур я в жизни не едал. Пошутил для настроения. Куренок–то — пальчики проглотишь.