Привиденьевые
Шрифт:
Раз в год ездили смотреть на зверей. Узнавали слона, буйвола, антилопу (все парнокопытные с рогами были одного вида), бегемота, крокодила, льва – пели песню львёнка, пили из бутылки, гонялись за жирафом: «одно фото, одно фото!». Жирафы застревали долгими ногами в кустах и грустно позировали жующими мордами в круглые стёкла – нигде не скрыться от человеческой назойливости.
Одинаковые фотографии, одинаковые воспоминания, одинаковые потребности. Сцена с жирафом не надоедала и в восьмой раз, и в десятый, такая же судьба была у сцены со слоном. А это: «Слон, слон!» – кричали опять, и все оборачивались и видели, что там слон, не ракета, не знамение, а именно слон, и они все выдыхали вот так: «О боже, слон!» – и смотрели на него, тужились и смотрели, чтобы изо всех сил увидеть слона, и у них глаза были такие большие, как яблоки, потому что в них сидел слон. И всем плевать было и на его возраст, и на ареал обитания, и что слон умирает, когда у него стачиваются зубы.
Это было никому не интересно, как и то, что происходило в местах, находившихся за пределами рекомендованных. Несмотря на то, что помимо заповедника и Шай-Шая в округе было множество любопытных объектов, туда никто не ездил, опасаясь новизны ощущений.
– Сонная муха загрызёт, или обвалится гора…
– Мгновенно обвалится?
– Конечно. Мало ли что там. Опасно.
На этом и порешили: чудеса опасные. И все боялись, и никто не разрешал ей показать себя. А ведь она была так полноценна, так хороша, и в ней гнездилось настоящее приключение, такое, через которое человек возвращался к самому себе, в свои естественные начала…
– Но это не получится рассказать иначе, чем через собственный опыт.
– Мы с удовольствием послушаем.
Солнце прорвалось сквозь перистые и разоблачило день. Играла на играле моника. Семнадцать пар трубочек конусообразных, вставленных в уши искушённых слушателей, хватали собой звук, и это был для них лечебный звук – бамбуковые органы для святых. Поры открывались. Море было шершавое, а воздух как картон – плотный и разный. Человек с песней двигался по дороге, в складках платья лежал карманный крик.
Так же орала перепонками ящерица. Прибой, как рваное небо, шипел и вздувался. Тряслась дневная луна в распаренном воздухе.
На большой лепёшке, созданной из широты, долготы и куска травяного мармелада жил мальчик, носивший в себе свет человечества. Мальчик был чёрный-чёрный, лишь ладошками иногда выпускал лучики. «Я чёрный, потому что внутри меня свет».
Так они думали все, гордились собой, забегая вперёд. Старую коричневую куклу оставили выцветать на солнце – однажды будет белая.
Человек-официант, что-то старое и в рваной кофте, выровнял уровень ручки к блокноту.
– Принеси мне рыб с кардамоном и ледяной коктейль, тот, что у нас пьют на площади свободы. И соль.
– Соль входит в заказ.
– Тогда просто принеси мне рыб. Рыб и коктейль с кардамоном.
– За рыбами в соседнюю притчу тащиться, – сообразил официант и убежал исполнять.
Меняется сюжет, и люди на ходулях, на больших ногах, на ножках, не в шутку боясь высоты, водят хоровод, пытаясь выскочить, но не пропасть.
Город-пустышку купили на аукционе, завесили металлическими шорами с колючками, и он стал похож на человеческий заповедник, только от людей там осталось только то, что не перегнило на топливо. Когда бензин начали делать даже из домов. Из кондитерских, из зоопарков и клетчатых одеял делали отменный бензин. На бензин уводили коз и ковры тащили, тарелки и телевизоры, всё гнило, всё становилось бензином. Кончались десерты – начали сдавать машины, катера, железные дороги. Потом снимали с себя всё, расставались с флейтой и сами становились в большую очередь бензинового сырья.
У стены какая-то женщина. Наполовину попа, наполовину характер.
– У всех есть свойства, и у меня есть.
– Спокойной ночи. И спасибо, что вымыла окна.
Поговорил бы с ней, но такое в голове варево. Бормотал, бормотал, какая-то то ли исповедь, то ли беда: «…Мы пришли в этот город, и мне показалось, что это большая высохшая лужа. Что раньше все эти люди были рыбами, которых ловили и продавали как сувениры или для смеха. Потом всё высохло и перевернулось. Рыбы стали разговаривать и продавать на террасах деревянных человеков с выпуклыми попами. Бороться за место под солнцем было бессмысленно – места было полно. – Но где моё? Я спросил и отправился в свой путь, пошёл туда, куда глаза глядят. Пошёл искать самого себя. По дороге было много предметов – летали грязные камни чуть выше пола, ползали огромные синие жуки, играли карлики в бадминтон большими ракетками. Мячики попадали точно в середину сетки как по программе. Карлики радовались каждому пойманному мячу, как будто могло быть по-другому. Иногда пролетали маленькие чёрные бабочки с телами, разделёнными на крылья. Небо было покрыто белой ржавчиной, оттуда падали капли. Тяжёлые сильные капли неслись сверху, словно хотели ударить посильней. “Так где же моё?”, – так я спрашивал, но пока сам отвечал, ответа не было».
– –
Только картинки. Рассвет и закат. Чаще – второе. Если подумать про закат, то лучше поторопиться. Здесь не бывает сумерек. Есть день и есть темнота. Промежуточное состояние невозможно. Потом ночь. Божество-страус бегает по домам и стучит в окна людям, которые должны измениться. Стук в окно и хочется спрятаться. В чемодане найден плед, хотя сам чемодан утерян. Плед можно красть в самолёте и тайно запихивать под одежду, испытывая стыд.
Три дня конца июля луна жёлтого цвета, висит булкой на сцене. Рядом большая звезда, большая, потому что в ней десять обычных. В шесть двадцать семь они всегда вместе. Выключается свет, и возникает эта пара над городом – звезда и булка, булка и звезда, какая-то из них вечная, а может, и обе.
В ванной много кукарачей по ночам. Эти большие тараканы ползают так медленно. Медленней, чем раздражение доходит до мозга. Поэтому ты никогда не трогаешь их, просто умываешь лицо и выходишь. Тараканов с каждым днём всё больше, кажется, что они заползают даже в тебя, но внутри никаких шевелений, значит, это не тараканы, но навязчивая идея.
Потом опять утро. Там, у океана, песок как тесто вымешан, сладкий наощупь. Прозрачное мясо медуз, синие молнии, забракованные большим, уложены в щупальца аккуратно, так даже в голове не укладывается. Медуза – скользкая копия неба.
В парке взрослая пантера в три прыжка может оказаться на твоём джипе. В любом случае где-то здесь должен быть слон. Вот он слон в моём понимании: куча серого цвета, еле заметно вибрирующая от движений нижней челюсти. Слон грустный и всё время срёт. Это его второе имя.