Приворот

Романова Марьяна

Артамонова старалась скрыть волнение – взрослая все-таки баба, повидавшая, наплакавшаяся, с отцветшим букетом самых разнообразных надежд, давно научившаяся довольствоваться малым. И вдруг она ловит взгляд какой-то, пусть и очень дорогой, игрушки (бред, бред, ну разве это вообще возможно – поймать взгляд куклы) и ощущает себя словно без кожи. Была в этом какая-то магия.

Хозяйка квартиры, кажется, ничего не заметила – она буднично перечисляла достоинства игрушки. Старинная – ей не меньше пятидесяти лет. Хотя ее, конечно, реставрировали. Делал известный мастер – под немного облупившейся краской на спине можно разглядеть

его клеймо. Волосы – натуральные. Когда-то это было модно – сделать кукле волосы из отрезанных кос хозяйки. Платье ручной работы, кружево. Туфельки из натуральной кожи, тоже сшиты руками. Сейчас таких кукол просто не делают…

Она говорила, говорила, пока старшая Артамонова не перебила:

– Мы ее берем!

И таким голосом, что супруг, в планы которого вовсе не входила покупка игрушки за пятнадцать рублей, не посмел ей возразить. Не то чтобы Артамонова была строптивой и вредной – даже наоборот, она уродилась с нравом покладистым и желанием жить в тени. Но в тот момент все понимали, что спорить просто бесполезно. Младшая дочь, Варенька, с визгом бросилась матери на шею и расцеловала ее, старшая выдала вымученную улыбку – ее мысли были уже далеко и от соседского стола, и от бесполезной куклы.

– Ее зовут Анжелика, – сказала соседка, когда Артамоновы уже уходили. – Это на коробке написано. Мне кажется, имя ей подходит… И правда, какая-то она… ангелоликая.

Куклу принесли домой. Старшая дочь Артамоновых, Аля, тут же убежала по каким-то своим делам, и мать даже не крикнула ей в спину обычное: «Не вернешься к десяти – убью!» Потому что в состоянии очарованности человек не способен предъявлять претензии.

Артамонов-отец уединился с телевизором – показывали какой-то матч. Варенька же склонилась над прекрасной Анжеликой. И это было удивительно для Артамоновой-старшей – то, что в свои неполные восемь лет ее дочь сумела почувствовать силу и тонкость этой красоты. С другими игрушками Варя обращалась иначе – фамильярно, небрежно. Другую куклу она бы немедленно переодела, перечесала, посадила за игрушечный стол и понарошку заставила бы есть деревянные овощи и фрукты. А эту – даже не то чтобы осторожно баюкала – нет, просто держала в руках.

Кукла была чудом, нездешним и хрупким, и все это понимали.

А дальше все так быстро получилось…

Артамонова потом пыталась вспомнить подробности, да мысли путались. После похорон дочери она все лежала в кровати – слез не осталось, кончились, так что она просто в стену смотрела и не выдавала никаких реакций миру. Казалось – ножом от нее куски отрезай – не заметит даже. Вот муж и пригласил к ней известного психиатра, и тот сжалился, помог достать немецкое лекарство, дорогое и дефицитное. Таблетки эти сделали Артамонову похожей на ребенка, она начала улыбаться и жить безмятежно и не задумываясь о прошлом и будущем, как живут деревья, цветы и, наверное, шаолиньские монахи.

На следующий день после появления куклы в доме Варенька слегла с температурой – никто не заволновался особенно, дети болеют часто.

На третий день вызвали «неотложку», полуобморочной Варе сделали какой-то укол. Она была такая осунувшаяся и притихшая, совсем не капризничала – вот только новую куклу отказалась выпускать из рук. Спала с ней, под одним одеялом, обнимая.

Кажется, именно тогда Артамоновой впервые показалось, что у куклы все же странное лицо –

выражение его меняется в зависимости от освещения. Когда ее только принесли в дом, она была бледна и серьезна, а теперь фарфоровые губы словно потемнели, и едва заметная улыбка слегка растянула их, что было конечно же абсолютно невозможно. Варя больше не встала.

Через неделю они нашли профессора, тот немного успокоил – нет, ничего страшного, необходимости в госпитализации нет. В тот вечер Артамоновы немного расслабились и даже выпили домашнего вишневого вина. А ночью Варя отошла, даже не проснувшись.

Таблетки действовали на Артамонову-мать так, словно ее толстый ком ваты окутал, в этом даже было какое-то особенное растительное счастье. Однако иногда случалось, что муж задерживался на работе и забывал скормить ей пилюлю в определенный час, и вот тогда она оказывалась в аду – просыпалась на несколько десятков минут, и ей дышать даже становилось больно от сжирающей тоски.

В один из таких часов на глаза ей попалась кукла, которая так и осталась сидеть на пустой кровати дочери. Артамонова не смогла бы объяснить, что на нее нашло – вдруг проснулась ярость, похожая на Ктулху с трепещущими мускулистыми щупальцами. В один прыжок женщина достигла кровати. Схватила куклу за шелковые волосы и ударила о дверной косяк. Фарфоровое лицо разбилось сразу же, но Артамоновой показалось, что напоследок кукла посмотрела на нее с насмешливым Пониманием. В клочья разодрав кружевное платье куклы, Артамонова бросила ее на пол и топтала ногами осколки до тех пор, пока они не стали совсем крошечными.

Вдруг ей показалось, будто что-то белеет среди битого фарфора – она наклонилась, увидела аккуратно сложенный лист бумаги, развернула… «Памяти Анжелики Сазоновой, скончавшейся 1 января 1910 года в возрасте трех с половиною лет от болезни необъяснимой и скоротечной».

Так ее и обнаружил муж – тихо сидящую на полу, что-то беззвучно шепчущую, с бумажкой в руках. Артамонова подняла на него прояснившиеся глаза и прошептала:

– Волосы… У куклы были настоящие волосы. Этой бедной девочки, Анжелики… Ее так и назвали. Надо их похоронить.

– Кого… Кого «их»? Успокойся, сейчас я дам тебе лекарство.

– Волосы… Мы должны похоронить эти волосы.

То, что осталось от куклы – осколки, обрывки платья и клочок пшеничных волос, – супруги аккуратно собрали в коробку и закопали на одном из московских бульваров.

Артамонова и табличку хотела поставить, но муж не позволил – все же это были восьмидесятые, психиатрический диагноз закрывал для человека большинство дверей, и он боялся публичных проявлений ее безумия. Надеялся, что курс немецких таблеток поможет, время залечит раны, жена поправится. Так, в общем-то, и получилось.

Конечно, прежней она не стала, постарела в считаные дни, превратилась в тихую и хмурую бабку, но зато к ней вернулись и ясность ума, и самоконтроль. Теперь боль жила только в ее глазах – в остальном же Артамонова казалась обычным городским жителем.

О кукле они никогда не вспоминали.

О мертвых котах

Мой сосед нес к мусорным контейнерам нарядную бумажную коробку. В его поступи был какой-то неуместный торжественный пафос, что дало мне повод дежурно пошутить, встретившись с ним взглядом. Сосед вздохнул горько и сказал: