Привычное дело. Рассказы
Шрифт:
В милицию они приехали вместе. Митька еще в деревне отказался подписать акт об увезенном сене, но, когда ему вручили повестку явиться в милицию, задумался. В милиции они часа два ждали в коридоре. Был там и сосновский парень Колька Поляков, которого Мишка хорошо знал. Митькин однофамилец, в Сосновке почти вся деревня одни Поляковы. Этот Колька накануне подрался с кем-то, а в тот день зашел в милицию вместе с Мишкой. Просто так зашел, ради интереса, вместе с Мишкой. Пришел дежурный – коротконогий сержант со списком – и начал выкрикивать фамилии. Выкрикнул Мишку Петрова: «Становись в этот угол!» Мишка
Сержант, что по ошибке увел в КПЗ не того Полякова, видать, попозднее смикитил, но было уже поздно, а Митькин и след уже простыл. Всем троим, в том числе и сосновскому парню, оптом дали по пятнадцать суток ареста. Даже и в суд не водили, и все трое, четвертый – сержант, остались довольнехоньки, что так дело кончилось. Мишку в сопровождении сержанта послали отрабатывать пятнадцать суток в свой же колхоз, а сосновский парень долго гадал, кто ему принес передачу, пирог с рыбой и пять яиц, – рыбу в Сосновке не ловили, и озера нету, куриц у парня в хозяйстве тоже не было. Думал, думал, гадал, гадал, но голод не тетка, передачу Ивана Африкановича съели одним махом. Сосновский парень сидел в КПЗ первый раз, и гордился, и всё рассказывал, как он подрался на днях. И драка-то была плевая, а он гордился, что попал в КПЗ...
Коротконогий сержант уехал из деревни через два дня, и Мишка оказался на свободе.
Митька между тем дождался, когда уехал из деревни Мишкин конвой – этот коротконогий сержант, и объявился дома цел и невредим, веселый и быстрый, будто заводной:
– Привет, архаровцы!
Уже потом «архаровцы» узнали, что он все эти дни жил в Сосновке у Степановны, пережидал, пока все успокоится. Вот только врозь Митька спал с Нюшкой или вместе – этого никто не знал, и бабы гадали и на все лады обсуждали этот вопрос. Сам же Митька ничего не рассказывал.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1. Вольный казак
Тебе соха и борона,
А мне чужая сторона.
У Митьки еще были деньги. Много денег, рублей шестьдесят, а то все восемьдесят, но он перестал пить, когда узнал, чем кончилась история с сеном.
Иван Африканович отвез сено на общественное гумно и вскоре забыл об этом, дело привычное. Митька же вернулся из Сосновки, забрел на поветь по нужде и увидел пустой перевал. Митька даже ремень не застегнул, забыл, зачем пришел на поветь. Вбежал в избу:
– Сено где?
Мать Евстолья, укачивая последнего «клиента» Ивана Африкановича, даже не повернулась, она тихо, по-колыбельному пела коротушки для засыпающего младенца. Митькин вопрос вызвал в ее памяти еще одну песенку:
Ты не блей-ко, баран,Сена– Сено где, спрашиваю? – Митька весь побелел и остановил зыбку.
Старуха спокойно встала, поглядела загнетку, ухватом выставила чугунок.
– Чего ты, Митька, кричишь? Парень-то усыпать начал, а ты как с цепи сорвался. А сено свозили. Все свезли, у кого не из своей загороды, вся деревня.
– Как свезли?
– Так и свезли, на телегах.
Митька вскочил как с горячей сковороды. Даже заикаться начал:
– В-в-ввы это чего, дд-дураки, что ли?
– А ты у нас умник, – улыбнулась бабка. – В Нюшкином-то сеннике кто три дни отсиживался?
Митька выскочил из избы, забежал опять:
– Он где сегодня? Пашут, что ли?
– Пашут...
Дверь хлопнула так, что зазвенела в шкафу пустая посуда.
...Иван Африканович действительно пахал с Мишкой на тракторе под озимовой сев на старом дрыновском отрубе.
Пахать выехали поздно, дело чего-то не клеилось, а раскиданный бабами навоз еще вчера весь пересох. Сухая серая земля туго поддавалась плугам, лемеха тупились быстро. У Ивана Африкановича болела душа при виде пыльного, поросшего молочником поля, вспаханные места были не намного черней невспаханных.
Когда объезжали телеграфный столб, то передний плуг скользнул, и за ним весь прицеп выскочил на поверхность, потащился, царапая землю.
– Стой! Стой! – закричал Иван Африканович, но Мишка тарахтел дальше, словно бы и не слышал. – Стой, говорят! – Иван Африканович вне себя спрыгнул с прицепа, схватил комок земли и бросил в кабину. – Оглох, что ли?
Мишка нехотя остановился:
– А-а, подумаешь! Все равно ничего не вырастет.
– Это... это... это как не вырастет?
– И чего ты, Африканович... Везде тебе больше всех надо.
– Да ты погляди! Ты погляди, что мы с тобой творим-то?
– Ну и что?– Мишка скорчил шутовскую рожу. – Три к носу...
В бешенстве Иван Африканович уже замахнулся на эту шутовскую рожу, но в этот момент увидел идущего от деревни шурина. Повезло Мишке.
Митька шел по полю дергающейся походкой, и Мишка с хитрым прищуром следил за ним. Митька не поздоровался, сел на плуг.
Иван Африканович покосился:
– Ты это что? Вроде не с той ноги встал.
Митька сплюнул и презрительно долго глядел на зятя.
Ивану Африкановичу стало не по себе, он растерялся.
– Сено где? – резко обернулся шурин.
– Да где... в гумне вроде.
– А чего ж оно в гумне-то?
– Дак ведь...
– Дак, дак! – Митька вскочил на косолапые, сильные ножищи. – Лопухи чертовы! В гумне, да? Свез, да? А чего ж ты свез-то? Расстреляли бы тебя, если б не свез? Пентюхи вы все, пыль на ушах... и... – Митька горько выругался, ехидно потрепал пальцем свое же ухо, словно бы стряхивая с него пыль.
Он ушел сутулой, какой-то скорбной походкой (до этого ходил по-другому), не напился, а пришел к реке и сел под свежим, еще не осевшим стогом. Иван Африканович не видел его до завтрашнего вечера.